– Прошу тебя, Амир-ага, прочти еще раз, – говорил обычно Хасан, и порой даже слезы блестели в его глазах.
Мне всегда было интересно, кого он оплакивает: сыноубийцу Рустема, раздирающего на себе одежду и посыпающего голову пеплом, или умирающего Сохраба, который обрел отца перед самой смертью. Лично я не видел никакой трагедии в судьбе Рустема. В конце концов, наверное, каждый отец тайно желает смерти своему сыну.
1973 год. Июль месяц. Мы на старом кладбище. Я читаю Хасану какую-то книгу и ни с того ни с сего вдруг начинаю сочинять за автора. Страницы-то я перелистываю регулярно, но излагаю свое, а не напечатанное. Хасан этого не замечает. Ведь для него каждая страница – непостижимая тайнопись, ключ от которой в моих руках. Только я могу провести его по лабиринту. Закончив, я спрашиваю Хасана, как ему рассказ. Он аплодирует в ответ, и меня разбирает смех.
– Ты что? – с трудом выдавливаю я.
– Давно мне не было так интересно. – Он продолжает хлопать в ладоши.
Смех вырывается у меня наружу.
– Правда?
– Честное слово.
– Это очаровательно, – бормочу я. Вот уж сюрприз так сюрприз. – Ты серьезно?
– Замечательный рассказ, Амир-ага. Прочти мне завтра еще что-нибудь из этой книги.
– Очаровательно, – повторяю я, и у меня перехватывает дыхание, словно я нашел клад у себя во дворе.
Мы спускаемся по склону, и в голове у меня вспыхивает и грохочет настоящий фейерверк. «Давно мне не было так интересно», – сказал Хасан. А ведь я уже прочел ему
Хасан о чем-то меня спрашивает.
– Что? – не понимаю я.
– А что такое «очаровательно»?
Я смеюсь, сжимаю его в объятиях и целую в щеку.
– За что? – краснеет Хасан. Дружески пихаю его в бок и улыбаюсь.
– Ты настоящий принц, Хасан. Ты принц, и я обожаю тебя.
В тот же вечер я написал свой первый рассказ. За тридцать минут. Получилась мрачная сказка про бедняка, который нашел волшебную чашку. Если в нее поплакать, каждая слезинка обращалась в жемчужину. Но, несмотря на свою бедность, мой герой был веселый человек и плакал очень редко. Чтобы разбогатеть, ему пришлось искать поводы для грусти. Чем выше росла куча жемчужин, тем большая жадность охватывала счастливчика. Рассказ кончался так: герой сидит на целой горе жемчуга и безутешно рыдает, слезы капают в чашку. В руке у него кухонный нож, а у ног – труп зарезанной жены.
Зажав в руке две исписанные странички, я поднялся в кабинет к Бабе. У него в гостях был Рахим-хан, они курили трубки и прихлебывали бренди.
– Что это у тебя такое, Амир? – осведомился Баба, сладко потягиваясь.
Голубой дым окутывал его. От одного взгляда его блестящих глаз у меня в горле пересохло. Я откашлялся и возвестил, что написал рассказ.
Баба кивнул, вежливо улыбнулся и рек:
– Очень хорошо.
И больше ничего не сказал, только смотрел на меня сквозь клубы дыма.
Я застыл на месте. Простоял я так, наверное, меньше минуты, только минута эта до сих пор кажется мне вечностью. Секунды падали редко-редко, их разделяла пропасть. Сырой воздух сгустился вокруг меня, стало трудно дышать. Баба не сводил с меня глаз и не изъявлял ни малейшего желания ознакомиться с творчеством сына.
Как всегда, меня спас Рахим-хан. Он протянул руку и наградил меня улыбкой, в которой не было ничего деланно-вежливого.
– Будь любезен, Амир-джан, дай мне свой рассказ. Мне просто не терпится прочесть.
Баба почти никогда не добавлял ласкового «джан» к моему имени.
Отец пожал плечами и поднялся с места. Похоже, Рахим-хан и его вызволил из неловкого положения.
– Да, передай свою работу Рахиму-кэка. Пойду к себе, мне еще надо переодеться.
Где те времена, когда я готов был молиться на Бабу? Сейчас я готов был вскрыть себе вены и истечь кровью. Поганой кровью, унаследованной от него.
Через час, когда уже смеркалось, друзья отправились на машине отца на какой-то раут. На пути к выходу Рахим-хан присел передо мной на корточки, протянул мне мой рассказ и еще какой-то сложенный листок, улыбнулся и сказал:
– Это тебе. Потом прочтешь. Помолчав, он сказал еще кое-что. Всего одно слово, но оно вдохновило меня на писательский труд больше, чем самые цветистые комплименты издателей.
Это было слово:
