глядя на меня:
И все опять засмеялись. Мне песня тоже понравилась. В переводе это значило:
Под конец я тоже стал улыбаться.
– А что такое экспроприировать? – спросил я.
– Это значит: потрясти денежный мешок! – объяснил Вернер. – Отнять у миллионера деньги!
– Для чего?
– Для нашего общего дела – в пользу народа!
– А вы отнимали? – спросил я.
– Приходилось! – улыбнулся Гизин папа.
– А вы можете у них отнять эти деньги? – спросил я. – За железную дорогу?
– Ишь чего захотел! – улыбнулась мама.
– Времена изменились, – сказал Гизин папа. – Я уж забыл, когда это было...
– Помнишь ту операцию? В девятнадцатом? – спросил отец.
– Да, – сказал Гизин папа. – Золотые времена!
– Почему золотые? – спросил я.
– Потому что была революция в Германии. Баварские Советы...
– А почему сейчас не Советы?
– Потому что нас победили фашисты! – сказал Вернер. – И кое-кто предал...
– Кто предал?
– Кое-кто...
Я задумался.
– Так вы Иосифа давно знаете? – спросил я.
– О, очень давно! – воскликнул отец. – Тебя еще не было на свете! И Гизи не было!
Он хлопнул Гизиного папу по спине. И тот его хлопнул по спине. Потом опять отец хлопнул. А потом опять Вернер. Мама смотрела на них с улыбкой.
– Ну вот что!.. – сказал Вернер. – Раз игрушки заказаны, надо их оплатить! Ты их, конечно, оплатишь?
– Конечно, оплачу! – развел руками отец. – Куда денешься!
– Мы вот как решим, – сказал Вернер. – Сейчас, Иосиф, заплатишь ты, а когда Юра вырастет, он тебе эти деньги отдаст! Заработает и отдаст! Идет? – спросил он меня весело.
– Идет! – сказал я. – Или экспроприирую миллионера!
– Надеюсь, их тогда не будет! – И Вернер встал. – А теперь давайте соберем дорогу! Раз она здесь, надо ее собрать! И играть в нее! Можно, я буду с тобой играть?
– Можно! – обрадовался я, соскакивая на пол.
– Давайте играть все! – сказал Вернер. – И ни слова больше о политике! Надо отдохнуть! Это же игрушка для взрослых – твоя дорога!
– Как – игрушка для взрослых?
– Очень просто! Это такая замечательная игрушка, что в нее могут и взрослые играть!
И мы стали собирать мою дорогу: я, мама, отец и Вернер. В тот раз мы играли до глубокой ночи. Вот так Гизин папа разрядил обстановку. Такой уж он был замечательный человек.
ПРИВЕТ ОТ ВЕРНЕРА
Помню: в густом табачном дыму, как в синем тумане, плавают столики, головы жующих и хохочущих людей, оплывающие янтарными сосульками свечи с огненными язычками, вокруг которых мерцают разноцветные сияния, пронзенные прямыми, как оранжевые спицы, лучиками... Лучики движутся: прищуришь глаза – они удлиняются, впиваясь в дымный воздух; откроешь глаза – съеживаются возле самой свечки... В ушах звенит от гомона голосов, смеха, звона ножей и вилок, от плача скрипок и визга цыган на маленькой эстраде в глубине зала. Поют по-русски, и говорят по-русски, и даже смеются по-русски... Мы очень мило сидим в середине зала за круглым уютным столиком, накрытым крахмальной скатертью. Стол уставлен разными вкусными вещами в стеклянной посуде: калачи, икра, семга, соленые грузди... И еда-то вся своя, русская, какой я в Берлине еще не видал! Но на сердце у меня неспокойно, на душе противно, несмотря на то, что сижу я очень удобно – на подушке, которую подложил в кресло официант (он, кстати, тоже говорит по-русски), – противно, несмотря на всю эту вкусную еду и, главное, несмотря на то что говорят и поют по-русски. От этого даже еще противней, оттого, что все по-русски говорят, потому что все эти люди вокруг нас – наши враги! Это белые эмигранты, бывшие царские офицеры и заводчики, дворяне и недворяне, разный сброд, – все те, которых революция вымела из нашей страны в семнадцатом году. «Бывшие люди», как говорит отец.
Я сижу в костюме, который сшил мне Зусман, с салфеткой на груди, и отец в зусмановском костюме, тоже с салфеткой, а мама в шикарном немецком платье, со взбитой прической, такая красивая-красивая, что на нее нельзя не смотреть! Мы изображаем из себя – знаете кого? – добропорядочных немцев! И говорим только по-немецки! И делаем вид, что по-русски ничего не смыслим! Просто бред какой-то! Но так велел отец.
Это он сказал мне дома, когда мы сюда собирались. Он сказал, что мы пойдем в белоэмигрантский ресторан,
Вот я и говорю:
– Josef!
Но отец не слышит меня через стол из-за цыганского хора. Он о чем-то быстро говорит по-немецки с мамой, из чего я тоже не могу ни слова понять.
– Иосиф! – повторяю я громче.
