слышала, как оно звучит: Дервла – вот кто я такая, ни более, ни менее.
Как-то раз, проходя мимо комнат Сироткиной Мамы, я обнаружила, что дверь приоткрыта, а за нею царит такая тишина, будто наступил конец света. И тут я увидела женщину, нашу единственную и неповторимую матушку, которая, обхватив маленькую Мойру Мойлан за талию и задрав ей юбчонку, прутиком хлестала по крохотной попке, не произнося при этом ни звука, как я уже сказала. Я, конечно, остановилась, а Сироткина Мама взглянула на меня и улыбнулась, не прерывая порки:
Я застала ее, когда она рылась в моих вещах, дорогая. А мы такого допустить не можем, верно?
Не следует забывать, что Сироткина Мама работала для нас и с нами – поддерживала порядок среди своих тридцати с лишком дочерей, как она звала нас, и надзирала за швеей из Каррикфергуса, вдовой, которая шила вручную темно-синие платья – привычную униформу «Святой Марты», лишь трех стандартных размеров, нимало не сообразуясь с нашими нуждами. И с туфлями была беда, ведь приют не имел возможности заказывать их у сапожника, а получал в коробках, как благотворительный дар, выпрошенный, конечно, Сироткиной Мамой, находившей время позаботиться не только о нашей обуви, но и о музыкальных инструментах для нашего оркестра.
Да, у нас действительно имелся энергичный духовой оркестрик. Полдюжины девочек играли на трубах и тромбонах, а на барабане с медным ободком и надписью «Приют Святой Марты для девочек-сирот», красиво выведенной зеленой краской по бокам, звучно отбивала ритм лично я. Мы вызывали бурный восторг, когда, маршируя под ласковым дождем по улицам Каррикфергуса, замыкали парад под крики восхищенной толпы. Но, как я уже говорила, с туфлями была беда, а поскольку мы их получали в огромных коробках непарными и разных размеров, многие из нас косолапили и прихрамывали, вот почему мы, конечно же, предпочитали ходить босиком, что зачастую и делали.
Помните, я хотела исправить впечатление, которое могло возникнуть из моих слов: дескать, никакая фривольность не проникала в стены «Святой Марты». Так вот, я сейчас расскажу о случае, незабываемом в своей нелепости. Наверняка не забыл его и мальчишка мистера Бейли, мясника, – хлипкое создание с бледным болезненным лицом, хромавший на одну ногу; в назначенный день он доставлял наши скудные порции постной говядины к черному ходу нашей кухни. Приходили к нам, конечно, и другие парни: например, родной сын Джо Дэна приносил рыбу, а мальчик из бакалейной лавки Пэдди Кейси – груды свежих овощей, заказанных Сироткиной Мамой. Но из этих юношей один только мальчишка мистера Бейли, мясника, Рыжий Эдди его звали, прихрамывал на одну ногу, от чего мучительно страдал.
Я отчетливо помню тишину, царившую в наших комнатах и коридорах, ведь все остальные подкидыши, кроме меня, или совершали, стоя на коленях, дневную молитву, или носились по стерне, пиная друг дружку. Был добрый весенний денек, окна за решетками открыты, и слабый ветерок доносил до нас аромат облаков и едва оперившихся птенцов. Вдруг я услышала мальчишечий вскрик, от которого, поверьте, сразу встрепенулась:
Нет! Нет! Я не хочу!
Я, естественно, кинулась на этот голос и вскоре обнаружила, что принадлежал он Рыжему Эдди, который, представьте себе, лежал под одним из массивных столов в нашей непривычно пустой кухне и, мало того, старался вывернуться, ни больше ни меньше, из-под Финнулы Маллой, которая, будучи весьма упитанной особой лет десяти-двенадцати, навалилась всей своей массой на бедного Рыжего Эдди. Барахтающаяся парочка не издавала ни звука, вот только иногда мальчишке мистера Бейли, мясника, удавалось вывернуть голову и повторить свой писк, которого никто и не слышал, кроме, конечно, меня и Финнулы Маллой. Звук был жалостным, поскольку явно Рыжий Эдди сильно страдал и никак не мог справиться с Финнулой. Нет! Нет! Я не хочу!
Мне ничего не оставалось – только ринуться к нему на помощь: именно это мне подсказал мой инстинкт, и именно так я и поступила. По уму, хоть и не по годам, я взрослее Финнулы Маллой, а Рыжий Эдди – младше и тощее меня, к тому же хромой, так что с этой парочкой я повела себя по-матерински. И вот я молча накинулась на них, ухватила Рыжего Эдди за коленки и вытащила из-под стола и тем самым – из-под Финнулы, которая, оседлав, так сказать, бедного парня, буквально пригвоздила его к плиткам. Затем схватила Финнулу за пухлую руку и, рванув вверх, поставила на ноги, одновременно одернув на ней юбки и слегка встряхнув.
И что она с тобой тут делала, Рыжий Эдди?
Пыталась меня поцеловать. А так я ни с кем целоваться не буду!
Он был бледен и едва дышал, волосы взъерошены, ведь Финнула запустила в них пальцы и страстно сжимала голову бедного хромоножки. Рыжий Эдди отводил от меня взгляд, его губы распухли и покраснели так, будто он сдуру облизал губы на холодном ветру.
Ну а ты что скажешь, Финнула?
Ей, конечно, сказать было нечего, и она, как и ее жертва, старалась не смотреть мне в глаза, но тем не менее явно торжествовала – ничего подобного я не видала еще ни от одной женщины или девушки. Надо признаться, выглядела она довольно привлекательно, уже оформившаяся грудь бурно вздымалась, щеки и руки раскраснелись, красными стали даже веснушки на ее груди, насколько позволяла разглядеть ее растрепанная одежда, которая, кстати, была ей маловата и лишь подчеркивала ее аппетитные формы – мне бы такие.
Я говорила, что Финнула рыжая? Я снова обзавидовалась и зауважала ее – скрыть чувства, поверьте, мне удалось с трудом, – а она стояла, откинув свои красивые, мягкие рыжие волосы назад, с раздувшимися ноздрями, ухмылкой на губах; все предприятие настолько захватило ее, что, казалось, стоит мне отвернуться, и она тут же снова накинется на Рыжего Эдди. Она явно не соображала, где она и что я ей говорю.
Тебе надо за своим носом следить, Финнула. Если что-либо подобное произойдет еще раз, последствия будут ой да ну, я тебя уверяю.
Очухалась Финнула тогда или нет, но она знала: меня ей бояться нечего, хотя, насколько мне известно, больше такие всплески юного женского темперамента у нее не повторялись, а если и повторялись, то в иных обстоятельствах. А разве это не стало днем моего собственного пробуждения? Стало. И когда, в конце концов, наступила ночь, лежа в своей узкой постели и вдыхая запах изумительно чистого белья, я упорно возвращалась мыслями к Финнуле, этой пампушке, храбро откликнувшейся на зов своих чувств, которые здесь в темноте овладели и мной, пока сон не снизошел на нас с Финнулой, лежавшей в пяти койках от меня и уже вполне оправившейся от чувственной лихорадки, сотрясавшей ее всего лишь несколько часов назад.
В ту ночь я наслаждалась темнотой больше, чем когда-либо, чувствуя, как то, что Финнула ощутила в глубине своего «я», теперь поднимается и во мне, – несмотря на мою жалкую фигуру, невзрачное лицо и какие-то бесцветные волосы, – и остановить это уже было нельзя, и когда-нибудь оно так же мощно, как сегодня на Финнулу, накатит и на меня. Прежде, чем заснуть, я успела выругать себя за то, что помешала
