шарф и капюшон.
Стало тепло – наверно, градусов тридцать, не больше.
Несмотря на ветер, жарко идти в кухлянке, а сбросить ее нельзя: снег забьется под одежду.
В этот раз Ковтун самоотверженно почти все время вел караван, а я последовал примеру Ятыргына и большей частью сидел на нартах, отвернув лицо от пурги.
Часа четыре тащимся мы навстречу пурге. Олени начинают выбиваться из сил, останавливаются, глядят умоляющими глазами – мы перекладываем груз с одной нарты на другую. Кажется, не будет конца дороге, мы никогда не дойдем. Во всей вселенной нет ничего, кроме этого мчащегося, колющего снега и плотного воздуха, сквозь который надо пробиваться.
Наконец начинается подъем, все круче и круче, – это склон Анадырского плато. Из-под снега торчат отдельные камни, и мне приходится, несмотря на пургу и темноту, осматривать их и отбивать образцы: неизвестно, попадем ли мы сюда опять.
Хотя Ятыргын принимал мало участия в выборе дороги, но направление, указанное им, верно: мы приходим прямо к его стойбищу. В плотной стене пурги появляются белые неясные конусы – яранги. Их пять, целый поселок; но это мы разглядели только на другой день, а сейчас видим только ближайшие две яранги.
В чукотской яранге во время пурги
Из мертвенных пустынь возникла буря
вдруг
И в вихре злом смела земли и неба
круг.
Вход в ближайшую ярангу прикрыт оленьей шкурой. Когда, откинув ее, пролезешь внутрь, невольно отшатнешься: густой едкий дым наполняет всю внешнюю часть яранги («чоттагын»). Ветер не дает дыму выйти в верхнее отверстие, гонит его внутрь, завевает в щели. Но все же здесь спокойно, снег не сечет лицо, и, когда присмотришься, в середине увидишь маленький огонек под котлом и рядом темное лицо чукчанки.
Чтобы попасть в полог, надо сначала очистить снег с меховых сапог. Нам подают «тиуичгын» – выбивалки, сделанные из оленьего рога. Такая выбивалка – необходимая принадлежность чукчи как дома, так и в пути, и каждый везет ее с собой на легковой нарте.
Мы снимаем кухлянки, тщательно обиваем меховые штаны, сапоги. Потом надо стать коленями на меховой порог полога, приподнять переднюю его стену – завесу из оленьих шкур – и на четвереньках залезть внутрь. В это время следует похлопать ногой о ногу, чтобы сбросить с подошв остатки снега, или же женщина, находящаяся во внешней части яранги, обобьет вам подошвы выбивалкой. Только после этого можно вползти в полог, и затем надо тщательно подвернуть висящий конец шкуры, закрывающий вход («чоургын»), под шкуры, лежащие на полу.
Влезть в полог со снегом на одежде – это совершить бестактность, худшую, чем войти в грязных калошах в культурный дом: снег в пологе – страшное зло, полог и так насыщен влагой от дыхания людей.
Возможно, что в этот первый раз мы и совершили преступление против чукотских правил вежливости: мы очень спешили укрыться в пологе, который еще недавно внушал нам такое отвращение.
Как приятно почувствовать над собой кров, непроницаемый для ветра. Избавиться наконец от этого снега, бьющего в лицо, от необходимости тратить все свои силы на преодоление давления ветра. Как приятно быть в тепле (хотя здесь, вероятно, не более 10 градусов) и сидеть при спокойном, уютном свете эека, тонущем в меховых стенах и потолке.
Спустя несколько минут наше восхищение чукотским гостеприимством еще более увеличивается: хозяйка вносит эмалированное блюдо, наполненное мелко нарубленным оленьим мясом, нечто вроде беф- строганова, но вареное; бульон уварен до густоты и превратился в соус.
Нам кажется, что нет ничего лучшего в мире, как после четырех часов борьбы с пургой сидеть в пологе и есть такое горячее, хорошо проваренное мясо!
После мяса следует чай. В этот раз мы уже не доставали кружек – кому охота выходить снова наружу к нартам – и без всякого отвращения смотрели, как хозяйка достает блюдечки из грязного кожаного мешочка.
Чаепитие совершается истово и долго. Приятно чувствовать, как теплая жидкость проникает внутрь и, кажется, растекается по всему телу. Мы то и дело подставляем хозяйке свои блюдечки. Когда каждый сказал традиционное «тыпаак» (я кончил, я сыт) или «мури паа» (мы сыты), хозяйка приступает к мытью посуды. Во-первых, она собирает и съедает чаинки, которые расточительные гости оставили в блюдечках, потом тщательно вылизывает блюдечки и прячет их в грязный мешочек.
Теперь можно немного оглядеться. Полог Ятыргына среднего размера, метра два в ширину и несколько меньше в длину. У береговых чукчей полог больше, потому что их яранги стоят всегда на одном месте. А оленевод, стесненный условиями кочевки, не может себе позволить устроить большой полог: его тяжело выбивать каждый день, трудно добывать для его освещения жир, трудно расставлять каждый день и тяжело возить. Но и в таком пологе может поместиться много народу, если сидеть по-чукотски, поджав ноги и тесно один возле другого.
Против нас, в правом углу за зеком, сидит сейчас сам Ятыргын. Ему тепло, он снял кухлянку и до пояса голый. Кухлянки у чукчей небольшие, вроде рубашек, и двойные – мехом внутрь и наружу, их не снимают во внешней части яранги, перед тем как влезть в полог, а только очищают от снега. У Ятыргына темный мускулистый торс и, как у большинства чаунских чукчей, несколько вздутый живот. Он взял столовую доску и режет на ней листовой табак. Толстые его губы полуоткрыты, красные вздутые трахоматозные веки опущены; он осторожно берет листики и режет их на мелкие крошки.
Так проходит время до главной вечерней еды. Является и Тнелькут – он ночует в другой яранге, но заходит посмотреть, как мы устроились.
Вечерняя еда начинается с блюда вареных оленьих ребер. Хотя мы основательно поели мяса, но берем по ребру и, так же жадно, как и остальные сотрапезники, отдираем мясо.
Чукчи смотрят на нас с удивлением, даже с презрением: мы оставляем на костях немного мяса. А надо было подрезать пленку, покрывающую кость, захватить ее зубами и отодрать так, чтобы ребро осталось совершенно чистое. Поэтому после нас приходится подчищать кости другим сотрапезникам. Отведав ребер, Тнелькут удалился: он должен совершить ритуал вечерней еды в той яранге, где будет ночевать. Тнелькут очень воздержан и, единственный из всех чукчей, с которыми мы встречались, часто у нас отказывался от второй тарелки еды.
Затем подается котел, из которого хозяйка выкладывает на доску куски вареной оленины. Каждый берет по куску и грызет его или обрезает куски своим ножом. В чукотском обиходе никаких столовых приборов, конечно, нет, и все надо есть руками. Хороший нож у каждого должен быть на поясе.
Наконец, опять неизменный чай в блюдечках. После чая тотчас ложатся спать. Хозяйка подбирает с мехов, покрывающих пол, кости, оставленные обедающими, и складывает их возле эека. Котел, в котором варился суп, ставится также возле эека – в нем остается бульон. Суп чукчи не едят, но, если кто ночью захочет напиться, он пьет бульон из этого котла, зачерпнув кружкой или просто через край, наклонив котел.
В этом бульоне, не меняя его, варят мясо изо дня в день, поэтому мясо не вываривается так сильно, как у нас. Нигде я не ел такого вкусного вареного мяса, как у чукчей. Правда, нигде я не был так голоден и не нуждался так в пище и тепле.
Мы с Ковтуном в этот вечер могли сразу понять основы быта чукчей и войти в него не как любопытные путешественники, а как товарищи. Прежде быт чукчей описывался обычно как первобытное существование, над которым можно свысока посмеяться и брезгливо отойти.
Проведя в общем двадцать дней с чукчами, деля вместе с ними кров и пищу, мы поняли, что все древние чукотские обычаи и житейские правила, кажущиеся столь неопрятными для культурного человека, были вызваны жестокими законами борьбы за существование среди скудной и суровой природы. Экономия пищи и тепла – вот чем руководился в прошлом всякий чукча. Все, что может быть переварено человеческим желудком, должно быть съедено, поэтому от оленя оставались только рога и шкура, а даже кости раздроблялись и частью съедались, а частью из них вытапливался жир для эека. Съедалось также
