записывать, сколько выпиваю жидкости и сколько ее выходит. Как же это было досадно – только я набралась сил и начала ходить, как снова оказалась прикована к постели! По крайней мере, Напираи была со мной. Если бы не она, меня бы уже давно покинуло желание жить. Должно быть, она чувствовала, что мне плохо: с тех пор как ее принесли, она больше не плакала.
На третий день моего пребывания в больнице Лкетинга приходил на обследование. Он оказался здоров и последние десять дней в больнице не появлялся. В тот день я выглядела не лучшим образом, и поговорить у нас не было возможности. Он печально постоял у окна и через полчаса ушел. Время от времени мне передавали от него привет. Он сообщал, что очень по нам скучает и, чтобы убить время и отвлечься, каждый день пасет наше стадо. Тем временем в госпитале прошел слух, что в одной из палат лежит мзунгу. За моим стеклом постоянно скапливались чужие посетители и, вытаращив глаза, смотрели на меня и моего ребенка. Не в силах это выносить, я с головой пряталась под простыней.
Время тянулось невероятно медленно. Я или играла с Напираи, или читала газеты. Я провела в больнице уже две с половиной недели и страшно соскучилась по солнечному свету и свежему воздуху. Я впала в депрессию. Я много думала о своей жизни и отчетливо ощущала, что тоскую по Барсалою и его обитателям.
Когда в очередной раз настало время посещений, я по привычке спряталась под одеяло, но медсестра сообщила, что ко мне пришли. Я осторожно выглянула и увидела за стеклом мужа с другим воином. Он счастливыми глазами смотрел на Напираи и меня. Его радость и красота мгновенно вернули мне уже позабытое приподнятое настроение. Как бы мне хотелось подойти к нему, дотронуться до него и сказать: «Дорогой, нет проблем, теперь все нормально». Вместо этого я подняла Напираи так, чтобы он как следует ее разглядел, и указала ей на ее папу. Она радостно дергала своими толстыми ручками и ножками. Когда незнакомцы снова стали пробираться к окошку, чтобы на нас поглазеть, Лкетинга их мгновенно прогнал. Я рассмеялась. Он тоже весело о чем-то разговаривал со своим другом. Его разукрашенное лицо сверкало в лучах солнца. Ах, несмотря ни на что, я все еще его любила! Время посещений подошло к концу, и мы, помахав друг другу, распрощались. Визит мужа подарил мне силы, и я взяла себя в руки.
На четвертой неделе показания стали гораздо лучше, и мешочек для сбора мочи сняли. Наконец-то я смогла как следует помыться и даже принять душ. Войдя в палату, врач удивилась, какая я красивая. Волосы я собрала в высокий хвост и перевязала красной лентой, губы накрасила яркой помадой. Я чувствовала себя другим человеком. Когда она сообщила, что через неделю мне разрешат выходить на четверть часа на улицу, я безумно обрадовалась и стала считать дни.
Миновала четвертая неделя, и я, закрепив дочку у себя за спиной, вышла из клетки. Жадно всосав в себя тропический воздух, я едва не задохнулась. Как же чудесно поют птицы, как изумительно пахнут цветы! Каждый звук, каждый аромат я, целый месяц лишенная возможности ими наслаждаться, воспринимала обостренно. Мне хотелось закричать от радости.
Отходить от корпуса мне запрещалось, и я стала прохаживаться мимо других окон. Увиденное шокировало меня. Почти у всех детей были какие-то уродства. В некоторых палатах стояли сразу четыре кроватки. Я видела деформированные головы и тела, детей без ручек и ножек, косолапых. Заглянув в третье окно, я едва не задохнулась от ужаса. Там тихо лежало маленькое тельце ребенка с огромной головой, которая, казалось, могла лопнуть в любую минуту. Только губки малыша двигались. Видимо, ребенок плакал. Не в силах выносить это зрелище, я поспешила в свою палату. Таких уродств я еще никогда не видела – и поняла, как же мне повезло, что у меня родился здоровый ребенок.
Когда пришла врач, я спросила, почему эти дети вообще живут. Она ответила, что это миссионерский госпиталь и здесь эвтаназия не практикуется. Детей, как правило, оставляют перед воротами госпиталя, и здесь они ждут своей смерти. Мне было дурно от увиденного, и я сомневалась, что когда-нибудь смогу спать спокойно и не видеть кошмарных снов. Врач посоветовала на следующий день гулять за корпусом, тогда я ничего страшного не увижу. Там действительно была лужайка с цветами, и нам разрешалось каждый день проводить на ней по полчаса. Я бегала с Напираи по траве и громко пела. Видимо, ей это нравилось, потому что время от времени она тоже довольно повизгивала.
Однако вскоре любопытство опять притянуло меня к подброшенным детям. На этот раз я была готова к тому, что меня ждет, и зрелище испугало меня куда меньше. Некоторые дети чувствовали, что за ними наблюдают. Возвращаясь к себе, я заметила, что дверь в палату с четырьмя кроватками открыта. Черная медсестра, менявшая пеленки, с улыбкой махнула мне, чтобы я зашла, и я неуверенно встала в проеме двери. Она показала мне различные реакции детей, как они реагируют на то, когда она с ними говорит или смеется. Я подивилась, с какой радостью эти дети откликаются на общение. Это тронуло меня до глубины души, и мне стало стыдно, что прежде я сомневалась в их праве на жизнь. Они чувствовали боль и радость, голод и жажду.
Теперь я каждый день подходила к разным дверям и пела три песенки, которые знала еще со школы. Меня поразило то, с какой радостью детишки стали встречать меня уже через несколько дней, когда слышали меня и узнавали. Даже большеголовый малыш переставал плакать, когда я начинала ему петь. Наконец я нашла занятие, которое позволяло мне делиться своей вновь обретенной радостью жизни.
Как-то раз я посадила Напираи в коляску, поставила ее на солнышко и стала катать взад-вперед. Колеса скрипели, коляска подпрыгивала на кочках, и Напираи радостно смеялась. Она уже успела стать любимицей медсестер, каждой из которых хотелось подержать моего светло-коричневого ребенка. Напираи терпеливо все сносила, ей это даже нравилось. Вдруг передо мной возникли муж с Джеймсом. Лкетинга сразу бросился к Напираи, достал ее из коляски и лишь после этого поздоровался со мной. Его неожиданный визит меня очень обрадовал.
Напротив, Напираи разукрашенное лицо отца и его длинные красные волосы привели в замешательство, и она завопила что есть мочи. Джеймс подошел к ней и тихо с ней заговорил. Он очень любил нашего ребенка. Лкетинга в надежде успокоить дочь начал петь, но и это не помогло, она хотела ко мне. Джеймс забрал ее у Лкетинги, и она сразу успокоилась. Стараясь утешить мужа, я обняла его и объяснила, что Напираи сначала должна к нему привыкнуть, ведь нас не было дома почти пять недель. Он в отчаянии спросил, когда мы наконец вернемся. Я пообещала вечером спросить об этом у медсестры.
Во время вечернего обхода я спросила у врача, когда нас выпишут, и он ответил, что через неделю, но только если я пообещаю не работать и соблюдать строжайшую диету. Через три-четыре месяца я могу потихоньку начать принимать жирную пищу. Я подумала, что ослышалась. Еще три-четыре месяца я должна давиться этим постным рисом и картофелем! Мне безумно хотелось мяса и молока. Вечером Лкетинга и Джеймс снова были у меня. Они принесли вареное постное мясо. Я не смогла устоять и медленно, как следует пережевывая, съела несколько кусочков, а остаток с тяжелым сердцем вернула. Мы договорились, что они заедут за мной через неделю.
Ночью у меня дико заболел желудок. Внутри все горело так, будто было охвачено огнем. Промучившись полчаса, я не выдержала и вызвала медсестру. Увидев меня, скрючившуюся на кровати, она немедленно пошла за врачом. Тот строго посмотрел на меня и спросил, что я ела. Сгорая от стыда, я призналась, что проглотила пять кусочков постного мяса. Он пришел в ярость и обозвал меня глупой коровой. Зачем я вообще легла в больницу, если не соблюдаю их предписания? Он и так слишком долго играл роль спасителя, а ведь кроме меня у него есть и другие пациенты!
Если бы в тот момент в палату не вошла медсестра, мне бы еще многое пришлось выслушать. Меня его ярость шокировала, ведь он всегда был очень мил. Напираи вопила, я рыдала. Он вышел из палаты, и швейцарская врач успокоила меня, извинилась за доктора и сказала, что он страшно перегружен. Он уже много лет не ходит в отпуск и каждый день борется, по большей части безуспешно, за человеческие жизни. Скорчившись от боли, я извинилась – и чувствовала себя при этом опасной преступницей. Врач ушла, а я промучилась всю ночь.
Я с нетерпением ждала выписки. Наконец этот день настал. Мы уже попрощались почти со всеми медсестрами и ждали Лкетингу. Они с Джеймсом приехали лишь после полудня, и выглядел Лкетинга совсем не таким счастливым, как я ожидала. По дороге у них снова были неприятности с нашей машиной. Коробка переключения передач почти не работала, и теперь наш автомобиль стоял в Вамбе в миссионерской мастерской.
Найроби
Джеймс нес Напираи, Лкетинга – мою сумку. Наконец-то я снова на свободе! На стойке регистрации я оплатила лечение, и мы пошли в миссию. Механик лежал под «лендровером» и что-то
