нужной высоты. Девушка взбирается Таро на спину и, неумело балансируя, чуть не падает с него, случайно ударив ногой о бок. Даже этот слабый шлепок, будь другие обстоятельства, послал бы коня вскачь.
— Спокойно, — говорит она ему. — Ты большой милашка.
Хотя Гвен ни бум-бум в коневодстве, его размеры она охарактеризовала правильно. Таро в холке — шестнадцать ладоней,[12] а если смотреть с его спины на землю — и того выше.
— Ну, будь хорошим мальчиком.
Таро, по-видимому, так потрясен, что стоит как вкопанный. Если с девушкой сейчас что-то случится Хэнку каяться всю жизнь. Сломанная, нога, травмированный позвоночник — то будет его вина. И все же он не трогается с места, лишь отвердели мышцы, пульс забился чаще и рука крепче держит щенка за шкирку, готовая как следует встряхнуть, если тот вдруг залает и вспугнет Таро.
Гвен наклоняется вперед, держась двумя руками за конскую гриву. Ей боязно: вдруг она моргнет и сон развеется. Она проснется, как обычно, в своей постели и поймет, что не выходила из дому, не надевала чьи-то старые ботинки, не гуляла по пустой дороге, не повстречала красавца коня. Если это сон, то Гвен не хочет просыпаться. Она не издает ни звука — так ей хочется всего этого въявь. И Хэнку, незаметному наблюдателю с вершины Лисьего холма, этого хочется для нее так же сильно. В сумерках на пастбище ее жизнь проделала поворот, по своей редкости подобный схождению планет с орбит, отчего они врезаются друг в друга, наполняя ночь феерией столкновения. Здесь, в местности, куда она, будь ее выбор, ни за что бы не пошла, в приближении ночи, такой холодной, что яблоки мерзнут на ветвях, Гвен уже не одинока.
8
Трус день-деньской сидит на табурете в рукавицах и расшнурованных ботинках — его жилище не получает ни толики тепла. А он и не заслуживает тепла, ему это известно. Трус заслужил в точности то, что имеет, — ничего, иными словами. Ему нет еще пятидесяти, но все дают, как правило, за семьдесят. В оспинах, землистого оттенка кожа, сплошь седые борода и длинные волосы. Он не только тощ, как хворостина, но и такой же искривленный. Случается увидеть, собственное отражение на металлическом боку побитого кофейника, и впору хохотать над самим собой. Он именно таков, каким выглядит, и никуда от этого не деться. Нечто изнутри воздействует на его внешность, как гнилая часть плода — на остальную мякоть.
Десятки лет назад Трус мальчишкой участвовал в команде дискуссионного клуба своей школы, причем успешно. Неплохой оратор, он с легкостью побеждал в полемике, не раз срывая зрительские аплодисменты в свой адрес. А теперь слова для него — ничто. Неделями он ни с кем не говорит. Не жалуется на блох, облюбовавших его матрас, не кричит на мух, лезущих в утреннюю кашу если вообще вспоминает о еде. Свою жизнь Трус превратил в руины, и хотя неправильно винить тут во всем выпивку, она действительно заменила ему окружающий мир. Порой он тянется к бутылке прямо из постели. Это так приятно, так легко: емкость с вожделенной жидкостью — вот она, рядом, в пределах досягаемости пятерни; а ты лежишь себе и глаз не открываешь.
Сегодня утром кто-то стучал в дверь. Незнакомцу, наверное, невдомек, что философия жизни Труса делает его дико непригодным к общению с людьми (хоть он и был признателен Джудит Дейл за нерегулярные визиты). Заслышав шаги на веранде, Трус понял: это не Джудит. Она-то ведь померла, а больше он никого не ждал и не приглашал. Он подполз на животе к окну — незаметно выглянуть наружу. Женщина, длинные темные волосы, плотная шерстяная куртка (а все равно дрожит от холода). Ей, видать, было не по себе — постоянно оглядывалась. Она несколько раз постучала, а затем ясным, приятным голосом позвала: «
Если впрямь хочешь видеть его — толкни дверь да зайди (Трус и на ночь не запирался). Но вероятно, та, кто звала его запретным именем, знает его ужасную историю. Даже шарлатан факир из цирка на последней ярмарке (ежегодной, летом, на площади у муниципалитета) и тот не смог ничего рассказать о его судьбе. Вот какое скверное у него прошлое. И будущее ничуть не лучше.
Поговаривают, Трус подсыпал в еду своей собаки порох — для пущей злобности, — поэтому Глухую топь обходят десятой дорогой. Хоть пес умер много лет назад (по старости и от подагры), здешние, места — все еще неведомая земля для большинства жителей округи. Каждый, кто идет сюда, — идет на риск.
Десятилетняя ребятня, конечно, всегда ищет приключений на свою голову, и парни постарше тоже суются сюда адреналина ради, бродя густыми зарослями камыша по колено в тине. Они зашвыривают на крышу зимние яблоки, камни, провоцируя Труса выйти и пытаться их прогнать. Тщетно. Он не выйдет. Даже по ночам, когда камни с грохотом катятся по кровле. Глухая топь молчит, и это безмолвие устрашает, непрошеные гости в испуге ретируются.
Для всех ребят в городе, шепотом рассказывающих друг другу о Трусе на своих ночных посиделках, его жизнь — грозное предостережение. Печальная история о том, что случается с испорченными ариями, вообразившими, что все им нипочем. Алчность и бездумные привычки заводят тебя на путь, с которого уже не сойти, даже ясно увидев всю его катастрофичность. На нем становишься человеком, которому наплевать на всех, кроме себя. А затем твоя судьба перестает кого-либо волновать, и безнадежность — лучшее, на что ты можешь тогда рассчитывать.
Все это Трус отлично знает. Именно поэтому никогда не боролся за сына. Он не заслужил мальчика — еще меньше, чем тепла, света, надежды. Когда Трусу случается быть не дома, он, бродя по всей округе беззвездными ночами, избегает Лисьего холма, а если ненароком приблизится к землям фермы Гардиан, его начинает так трясти, что он бежит домой и успокаивается там, лишь опустошив до дна бутылку.
Хотя теперь он едва ли вспомнит (память порядком затуманилась, и он только благодарен ей за это) был-таки момент, когда он пошел искать своего сына. Один лишь взгляд мельком, пару минут свидания, слово! Да, Трус был жалок и прекрасно знал об этом. Он во все глаза смотрел, выглядывая из-за столба ограды школьного двора, но ведь пять лет прошло с тех пор, как он последний раз видел мальчика! Как его узнаешь среди высыпавшей на переменку ребятни? Обыкновеннейшая утка легко отличает свой выводок от чужого в битком набитом птицами пруду, лебедь способен убить, защищая птенцов, а вот он, оказывается, забыл черты собственного сына. И с тех пор он стал презирать себя еще больше. Трус — он трус и есть, недаром у него сейчас такое имя.
В последние годы единственным его спутником был старый пес. Бедолагу кто-то надумал утопить, но сделал это крайне неумело. В отлив Трус выволок из болота мешок: там было два щенка-боксера, один — мертвый, а другой — живой, с того самого момента до гроба ему преданный. Не то чтобы Трус не пытался искоренить подобное заблуждение — он пытался: мог, например, швырнуть сковородкой в голову бедному псу, а тот все равно лизал ему руки. Жаль, что он помер, хоть и был глупейшим созданием на всем белом свете. А как, скажите на милость, иначе объяснить его неизменно любящий и преданный взгляд, устремленный на такую особу, как Трус?
Смешно, конечно, но некогда Трус считал себя счастливчиком. Он унаследовал все отцовское имущество и был волен делать, что душа ни пожелает.
Единственной «язвой» в его жизни оставался Холлис. «Как можно было, — вечно негодовал он на отца, — привести к нам в дом этого, с позволения казать, брата!» Холлис к тому времени вернулся город, но был для Алана пустым местом. Тот мог просто пройти мимо парня на улице, не заметив его существования. В конце концов, было о чем думать и поприятнее. О свадьбе, например.
Его женой стала Джули — самая милая, по общему мнению, девушка в городе. Было в ней нечто глубоко мирное, словно тихие снежинки постоянно оседали в ее душе. Она любила спать по четырнадцать часов подряд и с улыбкой на губах просыпаться. Их сын пошел в нее: очень редко плакал, как начал ходить
