изможденным. Сейчас в его номере в отеле царил жуткий беспорядок — переполненные пепельницы, чашки с недопитым кофе, грязное белье, разбросанное по полу. В своих попытках написать что-нибудь ценное он перестал даже принимать душ — потоки воды и возня с мылом могли помешать творческому процессу. Внешность Джеми — мать его была польской еврейкой, а среди предков имелись индеец племени кри,[7] украинцы, ирландцы и итальянцы — имел довольно привлекательную. Таким был этот уроженец Нью-Йорка, отовсюду понемногу. Не стриг волосы в течение вот уже четырех лет и просто завязывал их на затылке кожаной лентой. Мог заставить женщин рыдать от восторга, даже не произнеся ни слова. Верил в предзнаменования, символы, удачу, везение… У него больная нога? Что ж, он займется каким-нибудь совершенно необыкновенным ремеслом. Боль, которую он постоянно испытывает? Значит, обычная жизнь не для него. Если бы не его нога, он бы давно уж оказался во Вьетнаме и наверняка уже сдох.
Но больше всего Джеми верил в клятвы. Сегодня, например, он клятвенно пообещал себе, что если удастся написать замечательную песню, то он подстрижется. Совершит самопожертвование и сожжет волосы на той самой горелке, на которой готовит свою нехитрую еду. Таким образом он уничтожит часть самого себя, себя настолько слабого, что иногда — когда не мог творить или когда мир становился для него совершенно невыносимым — он по неделям не вставал с кровати.
Врожденный дефект бедра сделал его детство несчастным, и до двенадцатилетнего возраста Джеми пришлось перенести несколько операций. Еще ребенком он в полной мере познал страдания и боль. Проводил долгие месяцы в больнице, из которой выписывался лишь с тем, чтобы носить на ноге металлическую скрепу, так туго затянутую, что она оставляла рубцы на коже. С тех пор, стоило ему провести рукой по этим шрамам, как он вспоминал о перенесенных страданиях, о том, сколько он вытерпел, и о том, что заслуживает за это по меньшей мере компенсации. Жестокость сверстников сделала невыносимой его школьную жизнь. Теперь он ненавидел себя самого, собственные плоть, кровь и кости. Но больше всего он ненавидел боль. В юности ему прописывали демерол и морфий в качестве болеутоляющих, и это привело к тому, что позже он стал покупать наркотики у уличных торговцев. Предпочитал, конечно, героин, и по возможности, внутривенно. Лучшими минутами его жизни стали минуты перед инъекцией и сразу после. Именно тогда у него рождались самые талантливые мысли. Если бы только он мог запомнить их! Его блокноты были испещрены заметками, разобрать которые не брался никто, даже он сам. Хорошо, что, живя в собственном вакууме, он хоть научился абстрагироваться от внешних раздражителей. Приехав в Лондон, он уже в первый вечер услыхал шум небольшого скандала прямо у дверей его номера, и как раз в ту минуту, когда он только что принялся за работу. Ну в точности как дома! Никаких проблем, Джеми игнорировал его так же, как игнорировал домашние драки трех братьев. Он был любимым ребенком у матери и даже не пытался вникать в раздоры между остальными детьми либо принимать сторону одного или другого.
Когда же шум, поднятый в коридоре, надоел ему, Джеми проревел: «Заткнитесь, вы там!» — и грохнул по стенке кулаком. Шум и впрямь через некоторое время стих.
На следующую ночь повторилось то же самое. Крики и вопли споривших до того походили на вчерашние, что опять же напомнили ему ссоры между братьями, вечно бранившимися из-за дележа одних и тех же пустяков. А так как он в тот вечер серьезно перебрал, то понесся в коридор, воинственно прихватив с собой настольную лампу в качестве оружия, но не имея на теле ничего, кроме рваных джинсов, в которых валялся на кровати. Коридор оказался совершенно пустым, не считая горничной, убиравшей соседние номера. Эта молоденькая девушка с длинными каштановыми волосами уставилась на него огромными испуганными глазами, и она показалась Джеми настоящим ангелом, забежавшим на минутку в гостиницу. Она была такой красивой, что он даже смутился и отвел взгляд. Вот о таких редких моментах и стоило писать песни. Если бы только он мог запомнить их!
— Извините, — с трудом произнес он, сообразив, насколько устрашающее зрелище может представлять собой: полуголый, всклокоченный, немытый парень, сжимающий лампу, будто копье. — Мне послышалось, что тут шумели. Я думал, что с ума сойду от этого гомона.
— Это наше привидение, — пояснила девушка. — У нас в отеле живет привидение. Так, по крайней мере, говорят.
Фриду (это была она) предупредили насчет семьсот седьмого. Там редко останавливались постояльцы, а те, кому довелось там поселиться, наутро немедленно съезжали, потребовав деньги назад. По слухам, когда-то здесь произошло убийство одного из соперников другим. Доподлинно эта история никому не была известна, но девчонки знали, что стоило кому-нибудь из них начать прибирать в этом злополучном номере, как их мгновенно охватывал страшный холод. И все-таки время от времени в отель наведывались храбрецы, которые требовали поселить их именно в этом злополучном номере. Такими храбрецами бывали писатели, надеявшиеся ощутить приступ вдохновения, какой-нибудь гитарист или барабанщик, собиравшийся хвастануть перед приятелями храбростью, впрочем щедро подпитанной алкоголем.
— Не то чтобы я верила в привидения, — продолжала девушка, — хоть, конечно, эманация вполне может проникать из эфира.
Джеми расхохотался.
— Этим вы объяснили абсолютно все. Мне опять повезло. Привидения готовы преследовать меня.
— Это привидение преследует наш отель, а не вас лично.
Фрида через настежь распахнутую дверь бросила взгляд в номер юноши. Какой же там беспорядок! Но последние несколько дней на двери висела табличка «Просьба не беспокоить», и здесь никто не убирал. Полно дыма, остается только надеяться, что этот симпатичный парень не спалит «Лайон-парк» дотла.
— Вы разрешите убрать ваш номер? — спросила она.
— Лучше я сам уберусь оттуда. Ваше привидение помешало мне работать, черт его побери. Загляните ко мне, составьте компанию. Приятней поболтать с живехонькой девушкой, чем слушать замогильные голоса.
Фрида рассмеялась.
— Вы приглашаете меня прямо сейчас?
— А что? Я понял, что вы здешняя горничная, но вы же не их собственность? Не рабыня же вы, черт подери?
Такие отважные разговоры всегда могли найти путь к сердцу Фриды. Даже странно, что он сразу затронул ту анархистскую жилку, что была так сильна в ней. Немногие люди могли заподозрить ее в этом. Выглядела Фрида скорее скромницей Красной Шапочкой, но меньше всего была такою в реальности.
Когда-то, еще учась в школе, она во время урока напустилась на одного из учителей за то, что он использовал бездомных кошек в своих лабораторных опытах. А после занятий вернулась к зданию школы, забралась через окно внутрь и выпустила всех кошек на волю. Некоторые из них увязались за девочкой и остались около ее дома. Директор школы проезжал мимо и увидел кошек, слоняющихся около дверей. Так ее проступок был обнаружен, и за него она была наказана, целую неделю не имела права посещать школьные занятия.
— Мы не ожидали от вас такого поведения, — сурово заявил директор.
Но они ошибались как тогда, так и теперь: именно такое поведение и было ей свойственно. Потому-то Фрида и приняла приглашение.
Когда девушка переступила порог его номера, Джеми первым делом бросился его проветривать. От дыма и кислой вони там было не продохнуть.
— Знаю, тут жутко воняет, приношу извинения. Виски? — предложил Джеми, торопливо натягивая футболку.
«Очень красивый, в сто раз красивее, чем сам Мик Джаггер», — подумала Фрида.
Она сразу заметила и потрясающую замшевую куртку фиолетового цвета, которая валялась прямо на столе, и несколько пар носков, разбросанных по углам. Тарелка с недоеденной порцией рыбы и пропитанными жиром чипсами красовалась на том же столе, что и куртка. Мать Фриды отличалась любовью к порядку, и, случись ей сейчас оказаться здесь, ее бы, наверное, хватил удар. Миссис Льюис посвятила жизнь тому, чтобы ее дом сиял, любила готовить самые аппетитные блюда, и ни одной тарелке не позволяла залежаться в мойке. И к чему это все привело? По мнению Фриды, ровно ни к чему хорошему.
