Нина Храброва
МОЙ АРТЕК
Заметки пионервожатой
А до войны оставалось…
Балтика в начале июня 1941 была как в стихах декадентских поэтов — сиреневая, розовая и голубая, и нежаркое, милое было солнце. Я — студентка Таллинского Педагогиума; на платье — красный значок с крупными буквами «КИМ», форменная шапочка с козырьком чуть набекрень, в душе лавина внезапно обрушившегося на меня счастья. А поговорить о счастье было не с кем, поэтому по дороге из института домой я забегала к морю, благо оно сияло своими нежными красками близко — почти за нашим институтским двором. Было море тогда совсем не таким, как теперь: теплоходы заходили в Таллинский порт нечасто, на причалах было пусто. В порту пахло мокрыми канатами и старым дубом забитых еще при Петре Первом свай. Изредка по булыжной портовой дороге лязгали подковы толстых битюгов, запряженных в громадные, без бортов, телеги-платформы. Я усаживалась на бревна у пакгауза, листала конспекты, ибо сдавала государственные экзамены; глаза читали строчки конспектов, а мысли витали в неведомом, совсем близком счастливом будущем, и так хотелось поделиться радостью, и никогошеньки не было рядом. А у меня были такие друзья! Трое парней — приятели с самого детства, каждый — дороже чем «сорок тысяч братьев». Но один из них — секретарь нашей комсомольской организации — собирался жениться. Другой работал в ЦК КПЭ и разъезжал по районам. Третий уехал в провинцию секретарем укома комсомола и приезжал редко. Встретив двоих, оставшихся в Таллине, я самозабвенно восклицала:
— Ребята, послушайте же, ребята! ЦК комсомола посылает меня вожатой в Артек с эстонскими пионерами!
Они делали большие глаза, поздравляли и — убегали по своим делам. Вот я и вижу себя в начале июня 1941 года в пустынном порту, счастливой и одинокой, с конспектами в руках. Позанимавшись, я срывалась с бревен и мчалась в ЦК комсомола, в отдел школ и пионеров, сверяла и каждый день переписывала списки детей и приставала к работникам отдела с вопросом: а как работать в Артеке?
— Откуда мы знаем? Для того тебя и посылаем, чтобы ты сама научилась и нас поучила, — отвечали мне.
— Ладно; можно и так, — бодрясь, соглашалась я. Но при том, что я ждала этой поездки как никогда и ничего раньше, была в бочке меда и ложка дегтя: я очень боялась моих будущих пионеров, больше, чем первой студенческой практики в школе, больше, чем первых уроков.
За неделю до отъезда комсорг пригласил меня:
— Приходи ко мне пятнадцатого на свадьбу.
— Я же твержу тебе — именно пятнадцатого уезжаю в Артек!
— Значит, совсем отрываешься от нас. Ты за этот год изменилась, это понятно, но все же помни, какими рыцарями мы были для тебя целых десять лет и никому не позволяли дергать за косички.
Мы, растроганно смеясь, повспоминали наше детство, годы в гимназии, тот знаменитый апельсин, который он подарил мне, когда нас приняли в Педагогиум, и как изумленно я спросила тогда: — целый апельсин? Откуда у тебя деньги?! Потом он сказал:
— Вернешься из Артека, не забывай нас, простых сельских учителей.
— Ну да, такой уж ты простой! Это я вернусь через месяц и осенью поеду строго по распределению в свою начальную школу в Алатскиви, стану простой сельской учительницей.
— Да нет, — сказал комсорг задумчиво, — если не будет войны, скорее всего весь наш комитет комсомола пойдёт на комсомольскую работу.
И повторил:
— Если не будет войны.
— Ну какая же в наше время может быть война? Да и начнись она, наша победа в ней — вопрос нескольких дней, ну, недель! — с необычайной легкостью и уверенностью сказала я и снова самозабвенно повторила:
— Еду! В Крым! В Артек!
Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
— Ты счастлива. Это хорошо. Только не распускай ребят, будь требовательна. Знаю я тебя.!
Он проводил меня домой. В последний раз. Больше я его никогда не видела.
А до войны оставалось еще так много — целых две недели…
Лиза в красной косынке
События 1940–1941 гг. разделили мою жизнь на две неравные и совершенно непохожие части. В моём случае говорить о новой жизни, не рассказав о старой — бессмысленно: разные системы ценностей, и нет ничего, что могло бы служить общим знаменателем.
Было детство — наверное, такое же, как и у всех в Эстонии. Хотя я и русская, но деревня, в которой родилась и росла, находилась недалеко от Чудского озера, на эстонской стороне: с 1920 по 1940 мы входили в состав Эстонской буржуазной республики. Дед был крестьянин, мама же получила хорошее образование в Петербурге и учительствовала в нашей школе. Ее учительского жалованья плюс доходов с дедовского сада хватало на мое обучение в Нарвской гимназии. Летом я работала в дедовском хозяйстве, старалась хоть как-то возместить затраченные на мое учение средства. Умела косить и жать, боронить поле и ловко разбрасывать вилами навоз, доила коров. Конечно, тогда мне было тяжело. Теперь я ценю каждый прожитый в деревне день. И не только потому, что любила и люблю сельскую природу. Главным образом за то, что деревенская работа научила меня не бояться никаких трудностей, никакого труда.
В гимназии я познакомилась с девицами из русской эмигрантской организации «Витязь» — они носили синюю форму с белыми аксельбантами и белыми перчатками и были в этой форме очень эффектны. Они пели в церковном хоре и молились за свержение большевиков и «освобождение» России, и поэтому дружбы с ними у меня не получилось, невзирая на их аксельбанты и перчатки. Дело в том, что я приехала в гимназию с тайной, которой никому не открывала, и которая, проникнув в мое сознание в детстве, осталась во мне на всю жизнь главным моим богатством.
С торговлей у нас в деревне было неважно, и оборотистые нарвские купцы посылали в русские причудские деревни своих «коммивояжерок», которых мы по простоте душевной называли торговками — они приносили в своих узлах чулки, платки, миткаль, пуговицы и разные прочие мелочи. Появлялись они по воскресеньям, и женская часть деревни сбегалась к ним как мухи на мёд — если не купить из-за безденежья, так хоть поглядеть. На меня по малолетству содержимое узлов не действовало. Напротив, я испытывала какую-то трудно объяснимую неловкость, которую испытываю и теперь при виде торгующих людей. Поэтому я к этим узлам и не стремилась до тех пор, пока не появилась Лиза. Она бойко, хоть и с заметным эстонским акцентом, говорила по-русски и ходила в красной косынке. Национализмом ни в какой форме в нашей деревне никто никогда не болел, к Лизе отнеслись с симпатией. И было отчего! Лиза в своих узлах, в свертках кренгольмского миткаля прятала брошюры и листовки, отпечатанные, вероятно, еще до событии 1924 года, до разгрома компартии Эстонии, до процесса 149-ти, и язык революции в них был краток, ярок и неотразимо призывен. Листовки попадали на благодатную почву. В четырех километрах от нашей
