— Ты их узнала, мама? — допытывался Котелков. — Это были болгары или…
Но, видимо, ужас мешал ей ответить членораздельно. В тишине снова стал слышен ропот горного потока.
— Вот так гости… — бормотала старуха.
10
Нет ничего прелестнее болгарских городков на рассвете, когда вчерашняя пыль улеглась, и горы чисты над крышами, а в палисадниках благоухают розы, и качают своими пушистыми головками астры, и даже конское ржанье просыпающихся солдатских обозов не нарушает этой простодушной прелести.
Едва светало, когда Шустов растолкал во дворе шофера радиостанции и поднял полковника Ватагина. Они выехали еще до того, как на дорогу вытянулись колонны грузовых машин, минометные батареи и конные обозы.
С походной радиостанцией полковник теперь не разлучался. И младший лейтенант Шустов рядом, в машине, — с ним веселее. Удивительный человек этот Славка: и отважный воин, и в то же время потешный юнец! На Миусе он спас бетонный мост: влетел на него на мотоцикле под огнем противника, когда до взрыва оставалось секунд двадцать, и затоптал бикфордов шнур. Потом спрашивали его — он и сам не знал, как это случилось. Но числилось за ним и много смешного: однажды он впотьмах принял тол за мыло и отдал хозяйке на стирку кусочек взрывчатки. Офицеры часто дразнили его: «Ну как, мыло не кончилось? Не смылил?» На это Славка не обижался. Щеголь он был отчаянный, и хотя перестал носить планшет и спрятал финку с янтарной рукоятью, но перед каждым рейсом надраивал до полного блеска свои шевровые сапоги.
Особенно хорош бывал Шустов в дни больших передвижений, когда штаб фронта снимался с насиженного места и делал бросок вслед за войсками. В такие дни полковник Ватагин усаживался рядом с адъютантом, выкидывал из памяти показания разных перебежчиков, парашютистов, диверсантов, делался ленивым и сговорчивым: вези! Машину надо подтолкнуть — грузно вылезет из кабины, плечом толканет… силен!
По молодости лет Шустов не догадывался, что сам он со своим шумным ребячеством время от времени просто необходим Ватагину, что тот отдыхает в его компании и от утренних бумаг, и от бесконечных телефонных переговоров, и от ночных поездок в Военный совет.
Шустов знал на фронтовой дороге всех шоферов, всех регулировщиц. За баранкой, особенно в населенных пунктах, ему было трудновато из-за девушек-пешеходов; с риском для жизни он провожал взглядом каждую мало-мальски привлекательную девчонку и, заметив внимание полковника, говорил доверительно: «Предпочитаю блондинок, слегка склонных к полноте…» Ватагин догадывался, что за внешней развязностью Шустова скрывается самая настоящая застенчивость. И, может быть, поэтому в любовных делах его постигали страшные разочарования. Девушки почему-то не ценили его. Но через два — три дня Славка забывал все огорчения: природная доверчивость и широта натуры залечивали раны сердца. Ватагин исподтишка наблюдал эти короткие борения самолюбия и веселости. В последний месяц регулировщица Даша Лучинина встала со своими флажками на Славкином пути. Надолго ли?…
Ватагину не скучно было слушать путевые монологи адъютанта — о футболе, о кинофильмах, о прочитанных книгах. Уже не подсчитать, сколько раз полковник восхищался похождениями «Капитана Сорви-головы» в англо-бурской войне. Это была любимая книга детских лет Славки Шустова. Ее написал Луи Буссенар. Война там была не похожа на нынешнюю: враги великодушны, как рыцари. Славка мог в любую минуту завестись и рассказывать. И при такой детской нетребовательности к собеседнику он был от природы понятлив и тактичен и, что еще удивительнее, наблюдателен. Вдруг вспомнит, какие были у пленного немецкого оберста мягкие светлые волосы с пробором на середине, а под усиками улыбка и румянец на щеках; и как его, Славку, удивили грязные руки пленного; и как неверно и грубо оборвал немца майор Котелков: «Мы учили немецкий язык, чтобы допрашивать, а не разговаривать…» И тут, если полковник не прерывал Славку, он мог еще пятьдесят километров вспоминать вслух, как он сам учил немецкий язык — в трамвае, в антракте на спектакле, на стадионе; он зажимал большим пальцем левый столбец и говорил сам с собой по-немецки: «рехт хабен — быть правым…» И как он все-таки срезался в четверти, и учитель немецкого языка стал его личным врагом: в ту минуту он его ненавидел до дрожи…
Походная радиостанция с часовыми на подножках шла по горным дорогам Болгарии тяжело и осторожно. Поездка затягивалась. То танки перекрывали на пять часов дорогу, то на перевале дожидались попутного тягача. Повсюду на остановках радист распускал антенны — «усы и подусники». А чуть вечер, искали уединенной стоянки для ночлега, чтобы слушать всю ночь.
При всех этих хлопотах Славка ухитрялся жить полной жизнью со всеми дорожными удовольствиями и огорчениями, ссорами и новыми знакомствами. В Варне он купался: прыгнул в море прямо с мола. Он ел только болгарскую еду — например, зарзават в глиняной миске. Из фруктов предпочитал не яблоки, а мушмулу. В Добриче накупил табаку, три арбуза и фисташек, которые засыпали все сиденье. В Шумене собрался сбегать в турецкие бани, да полковник отговорил:
— Хорош будешь после бани в такой пыли! Брось. Не уйдут турецкие бани…
Они въезжали в городок, искали корчму — пообедать.
— Мелим! — подзывал Славка официанта.
Он заказывал себе и полковнику пылающий перец, фаршированный творогом.
Ватагин предоставлял адъютанту вести переговоры и только иногда внушал:
— Ты теперь не просто младший лейтенант Шустов. Ты теперь — руснак! Больше выдержки.
Они обедали, а вокруг толпился народ, по-южному пылкий, возбужденный великими событиями. Славка заговаривал то с девушками-партизанками, которые упрашивали его поменяться оружием; то с монахом — угощал его солдатской махорочкой, а тот приглашал в гости в свой монастырь. По улицам вели изловленных фашистов или местных богачей-фабрикантов, иных — прямо в носках, как захватили на чердаке или в погребе. И народ гневно вздыхал, вглядываясь в их ненавистные лица. Кто-то празднично выдувал на овечьем бурдюке диковинную музыку, и Славка тотчас узнавал название инструмента — гейда. Он все хотел испробовать, понять, вкусить, и всего ему было мало.
И на дорожных перегонах было хоть и пыльно, но весело. Обозы тянулись — казалось, вся Россия в гости к болгарам! Реки были желты, горы великолепны. На стареньких машинах мчались новые власти — кметы, народная милидня: в Софию и обратно. Ехали с гор партизаны на конях. В облаках пыли мелькали каштановые аллеи. Старухи восседали у ворот с пряжей в руках. Цыганский табор отдыхал с выпряженными конями. Странно выглядели ходжи в белых чалмах. Славка узнал — это мусульмане, побывавшие в Мекке. Смуглая детвора бежала за орудиями. Из девичьих рук летели в кузова грузовиков цветы и гроздья винограда… Вот и еще одно село осталось позади.
Сторонясь и пропуская Славку, армейские обозы заполняли дороги — бесконечный поток телег, бричек, фур, пролеток, шарабанов. Все довольны: боя не слышно впервые за долгие времена войны.
— Не слыхал ли, земляк, где она теперь — передовая?
— Да, сказывали, в Сербии, в горах.
Благодушие на пыльных лицах. И едут, едут войсковые обозы. Лошади бегут ходко. Почмокивают ездовые. Истосковались по вожжам крестьянские руки.
— Но, но, мухортый!
И пылят по Болгарии обозные меринки — соловые, рыжие, каурые, кобылки гнедые да корноухие, с лысинками на лбу, с гривами налево, направо, а то и на обе стороны; бегут за колесами жеребята — чалые, игреневые, белогубые, ржут тоненько, перестукивают копытцами, радуют солдатские души. Тут и надежда на скорую победу, на встречу с родными не отстает от сердца, как лошонок от брички…
Теперь полковник Ватагин не пропускал ни одного обоза: выходил из машины, заговаривал с ездовыми, оглядывал лошадей. Славка с удивлением наблюдал вдруг пробудившийся в Ватагине интерес к сбруе, попонам, кормушкам. Трофейных лошадей выпрягали из подвод, и Ватагин лично присутствовал при ветеринарном осмотре.
