лиственницы нет, растёт только казачий можжевельник; то же в Коджуре и Уркашаре, а в Барлыке лес хороший, но только еловый.
Позже консул подтвердил, что лиственница перебрасывается из Алтая на юг через широкую долину Чёрного Иртыша и образует леса в Сауре, оканчиваясь у кумирни Матени в долине Кобу, а тянь-шанская голубая ель от Тянь-Шаня распространяется на север в Джунгарский Алатау и Барлык, но не дальше. В промежутке между Сауром и Барлыком в горах нет ни лиственницы, ни ели, а встречаются казачий можжевельник и немного берёзы, осины и вербы.
Вид из долины Кобу на юг был интереснее. Хребет Семистай тянулся здесь, как высокая зубчатая полуразрушенная стена. Острые вершины гор обрывались к северу высокими скалами красного цвета; к ним примыкали более низкие скалистые горы, как будто состоявшие из обрушившихся сверху громадных глыб. В разных местах высились отдельные крутобокие скалы, похожие на развалины башен и замков. Узкие ущелья круто поднимались вверх, а внизу открывались на покатую равнину, составлявшую как бы подножие этой стены. Она представляла сухую полынную степь и резко отделялась от зелёных лужаек дна долины Кобу.
Мы долго ехали по окраине этого подножия, любуясь скалами Семистая справа и зелёной долиной слева, замкнутой на севере тёмной стеной Саура, над которой сверкали под лучами солнца снеговые поля на пиках Мустау.
– Красивое место твой родной край, Лобсын! – сказал я.
– И богатое, – прибавил он. – Здесь хорошие луга для зимних пастбищ, в Сауре много леса для дров и хорошие летовки.
– А в Семистае летовки есть?
– Нет. Это совсем дикие горы: везде камень, скалы, ущелья, травы мало, и места для скота неудобные. Но у нас холоднее, чем в Чугучаке, хороший хлеб сеять нельзя, ячмень – и тот иногда замерзает, не дозрев.
– А Ибэ-ветер зимой тоже дует?
– Нет, такого ветра здесь нет. Видишь, кругом горы: Саур с одной стороны, Семистай – с другой, а Коджур – с третьей. Долина Кобу – тупик, ветру выхода нет, и зимой у нас тихо.
По мере того как мы ехали на восток по долине Кобу, она становилась менее ровной. Плоские холмы среди неё стали выше и потом слились в длинную цепь скалистых гор Караадрык, которая закрыла от нас северную часть долины вдоль подножия Саура, где, по словам Лобсына, была ставка князя Хобук-бейсе и монастырь, куда отец сдал его ламам в науку.
Цепь Мустау кончилась, но стена Саура своим продолжением по прежнему закрывала вид на север. С другой стороны Семистай стал значительно ниже, оставаясь скалистым и диким.
– Здесь тоже летовок нет, – заявил Лобсын на мой вопрос. – Но зато легко перевалить на ту сторону, дороги есть. А там через высокий Семистай только горные козлы и архары могут перебраться.
– И много их там водится?
– Много. Семистай – самое лучшее место для охоты на этих животных. И наши калмыки добывают их понемногу.
Вечером мы остановились на большой лужайке вблизи того места, где река Хобук поворачивает на юг, врезается в дно долины и прорывается через Семистай. Меня поразило, что в течение целого дня, пока мы ехали по долине Кобу, нам не встретилось ни одного человека. Я спросил Лобсына, где же его соплеменники калмыки, почему их не видно.
– Все наши зимовки стоят под Сауром и их с этой дороги не видно. Нашим калмыкам здесь делать нечего. Видишь, какая сухая степь под Семистаем. А под Сауром много ключей, ручьёв, трава жирная и летовки в горах тоже недалеко. Встретиться нам мог здесь только охотник на козлов по дороге в Семистай.
На следующий день мы продолжали ехать на восток по долине Кобу и видели зимовки калмыков под Сауром потому, что цепь Караадрык кончилась и вся долина открылась перед нами. К закату горы с обеих сторон распались на холмы, а долина упёрлась в обширную впадину большого озера Улюнгур. Мы остановились на его западном берегу. Корма здесь было достаточно в виде камышей в воде и травы на берегу. Но вода озера нам не понравилась для чая; она была чуть солоноватая. Нам и нашим лошадям сильно досаждали комары, которые кружились огромными роями.
Улюнгур – очень большое озеро, длиной около 40 вёрст. В общем оно имеет форму треугольника; берега во многих местах окаймлены большими зарослями камышей, в которых ютятся кабаны и утки. Ещё поздно вечером оттуда доносилось кряканье, хлопанье крыльев, а издалека визг свиньи, на которую, очевидно, напал какой-нибудь хищник. Но наша собака лежала спокойно вблизи огня и только по временам, прислушиваясь, навостряла уши. Лошади на ночь были привязаны близ палатки, мы нарезали им по снопу молодого камыша.
На следующий день мы обогнули южный конец озера по окаймляющей его равнине с солончаками и болотцами с кустами тамариска и пришли в китайский городок Булунтохой в низовьях реки Урунгу, впадающей в озеро. Это было последнее поселение на нашем пути, и мы пополнили свой запас муки, купили китайских булочек и баранины на два дня.
Город ещё не оправился после дунганского восстания, внутри его стен видно было много пустырей и мало людей, кроме главной улицы, вдоль которой тянулись жалкие лавки и мастерские, чередуясь с развалинами фанз. Жители жаловались, что и летом им не дают покоя тучи комаров, налетающих с озера и болот. Возле города виднелись небольшие китайские огороды и пашни, на которых трудились земледельцы. День был жаркий, и они работали, обнажённые до пояса, с большими соломенными шляпами на головах.
Миновав город, мы повернули вверх по долине Урунгу – большой реки, шириной в 35—40 сажён, с быстрым течением в извилистом русле и песчаным дном.
В нижнем течении дня на два пути долина её очень широка, вёрст 5–10. Вдали в обе стороны видны обрывы, разрезанные оврагами. По дну долины рассеяны большие рощи карагача, тальника, тополя, джигды и заросли тростника.
Корма и топлива везде достаточно, но населения мы не встречали: как только начинается жаркая погода, монголы откочёвывают за Иртыш в предгорья Алтая, так как на Урунгу летом много комаров и оводов, которые мучают животных и людей. Поэтому мы видели только места зимовок в виде голых площадок круглой формы, на которых зимой стояли юрты, и изгородей из жердей и хвороста для скота. Они всегда были на южной окраине рощ; монгол любит солнечный свет и тепло.
Этот и следующий день мы ехали по широкой долине нижнего течения реки, а затем началось среднее течение, на протяжении ещё пяти дней пути.
Местность в обе стороны от реки представляла резкую противоположность дну долины. Это была почти пустыня, то ровная, усыпанная щебнем, то в виде глинистых бугров и каменистых холмов с небольшими пучками травы, кустиками саксаула, бударганы, рассеянными кое-где, часто далеко друг от друга.
Но на полуденную остановку и на ночлег мы всегда спускались в долину, где можно было найти не только воду, но и корм и топливо, а также попадалась дичь; в часы дневного отдыха или вечером мне почти всегда удавалось подстрелить какую-нибудь птицу или зайца, так что мы не оставались без свежего мяса.
Во время одной ночёвки на среднем течении реки Урунгу случилась неприятность, которая чуть было не заставила нас вернуться назад ни с чем. Мы уже поужинали, собрали коней и привязали их к дереву недалеко от палатки, нарвав им достаточно травы на ночь. Легли спать, оставив, как всегда, собаку возле палатки. На рассвете разразился короткий, но сильный ливень с крупным градом. Я проснулся и увидел, что собака забралась в палатку, спасаясь от ударов крупных градин. Когда дождь прекратился, я выгнал её наружу; она стала визжать и царапать полу палатки. Это меня обеспокоило, и я выглянул. Коней не было! Отвязаться они не могли, а от града их защищала листва большого дерева, под которым они стояли.
– Лобсын! – крикнул я, – кони удрали или их увели.
Лобсын выскочил и побежал к дереву.
– Увели какие-то жулики! – донёсся его голос. – Поводки остались на дереве, перерезаны. И свежие следы на земле видны, два человека были здесь!
Очевидно, конокрады следили за нами ещё с вечера и ночевали по соседству, но присутствие собаки
