лежавшая вблизи лошадей, растянувшись и положив голову на передние лапы, избавляла нас от караула. При малейшей тревоге она подала бы сигнал, и Лобсын, по привычке спавший очень чутко, проснулся бы сразу.
Утром мы с сожалением расстались с этой стоянкой и поехали по горной тропе, вдоль подножия Джаира, на запад. Слева всё время, то отступая, то приближаясь к самой тропе, тянулись высокие заросли тростника, скрывавшие от взора русло реки Манас; кое-где среди них выдвигались отдельные деревья. Справа поднимались откосы невысокой террасы, представлявшей Чёрную Гоби, усыпанную щебнем и галькой; она уходила до высот Джаира, ограничивавших горизонт своими скалистыми голыми грядами.
Часа через два русло реки и заросли отступили подальше от тропы, и теперь слева от неё расстилались то голые площади такыров с серой почвой из глины, разбитой тонкими трещинами, гладкой и твёрдой, как паркет, то песчаные холмы, поросшие кустами тамариска; на некоторых тамариск уже засох, а самые холмы разрушались.
– Видишь, Фома, – сказал Лобсын. – Река от холмов отошла, зелень сохнет, а ветер раздувает песок.
Местами чий образовал густые заросли, в которых то и дело впереди нас выскакивали и быстро скрывались зайцы; местами попадались хаки – плоские впадины, в которых ранней весной стояла вода, а теперь красноватое глинистое дно их высохло, разбилось глубокими трещинами на пяти– и шестиугольники, по окраинам которых верхний слой глины загнулся вверх или даже завернулся трубками. Но вот показались большие кусты тальника, деревья, и тропа неожиданно приблизилась к самому берегу реки Манас; река текла здесь очень тихо и имела всего шагов 50—60 в ширину. Тропа уходила в воду и на противоположном берегу видно было её продолжение.
– Это должен быть брод Тас-Уткель, как описали калмыки, – воскликнул Лобсын, – единственное место, где можно перебрести на тот берег. А везде в других местах чаща камышей на болоте, нельзя проехать к реке, а вода в ней глубокая, выше седла.
– В камышах кабаны наверно живут? – спросил я.
– Много кабанов и тигры, говорят, попадаются.
– Что же ты мне не сказал вчера у озера, что тут тигры есть? А мы так спокойно ночевали там возле камышей!
– Мало ли что говорят люди! Может быть кто-то пять – десять лет тому назад видел этого зверя. А я вот сколько мест объездил и нигде не видел его. Только шкуру видел один раз у монгольского князя, красивый зверь, жёлтый с чёрными полосами поперёк.
– От этого брода, сказывали, нужно повернуть вправо в холмы и там скоро увидим горы с углём. Только здесь нужно напоить лошадей, там воды мало будет, – прибавил он.
Мы заехали в реку, и лошади напились. Затем нашли тропу, которая от брода потянулась в глубь холмов подножия Джаира. Скоро на их склонах появились светло– и темно-красные слои глин, чередовавшиеся с жёлтыми и зелёными, и около полудня мы увидели довольно высокий плоский холм серого цвета с неровными склонами, на которых в разных местах зеленели кустики, указывавшие на присутствие воды.
– Вот это должен быть холм из чёрного угля, – заявил Лобсын. – Таких, говорят, тут семь или восемь – один за другим недалеко. А вода, говорят, тут не в ключе или колодце на дне долины, а на самой вершине холма вытекает.
– Надо посмотреть! Если вода есть, мы тут же возле холма палатку поставим. Но только это чудно что- то, – вода на вершине холма, а не у подножия!
Мы спешились и полезли на холм. Он весь состоял из пластин почти чёрного камня, наложенных ступенями друг на друга, частью засыпанных песком, в котором укрепились зеленевшие кусты. На плоской вершине оказалась яма в 1? – 2 аршина в поперечнике и в две четверти глубины, заполненная чистой водой, местами покрытой чёрной плёнкой. Мы, конечно, сейчас же зачерпнули горстью воду и попробовали. Она оказалась пресной, но только с заметным привкусом чего-то смолистого, с запахом сургуча.
– Сойдёт, – сказал Лобсын. – С кирпичным чаем пить можно. И лошади будут пить.
– А это что такое? – спросил я, указывая на поднимавшиеся в одном месте со дна ямы тёмные пузыри, которые на поверхности воды расплывались в густую чёрную плёнку. Я обмочил палец в эту плёнку и понюхал – она имела ясный запах керосина.
– Вот это, видно, тот жидкий уголь, который ламы на лекарство собирают, как монголы сказали, – заявил Лобсын.
– Какой же уголь керосином пахнет? И не слыхивал я про жидкий уголь. Уж не нефть ли это сырая, из которой керосин гонят? Вот так клад мы нашли! В Чугучак привозят керосин издалека, из Баку на Кавказе, а его можно получить поблизости. Это будет повыгоднее золота!
– Верно, Фома! Ты мне как-то рассказывал, как на Кавказе добывают эту самую нефтю, как из неё на заводах керосин выгоняют, и я тогда понял, почему это самое горючее масло в Чугучаке так дорого продают.
Обойдя яму с водой, мы увидели, что в одном месте её край был немного, ниже; сюда собиралась чёрная плёнка и медленно стекала ручейком в палец ширины на склон холма, который в этом месте был не темно-серый, а чёрный и блестящий. Ручеёк тёк еле-еле, расплывался и немного ниже застывал. Я ступил на это место, и подошва сапога прилипла точно к густому вару или дёгтю.
– А знаешь ли, Лобсын, я думаю, что весь этот холм не из угля сложен, как монголы говорят, а из этой застывшей нефти. Вот посмотри, по всей стороне, куда стекает эта нефть, камень не серый, а чёрный и гладкий, но идёт такими же ступеньками, как в других местах, и кусты на нём не растут. Это всё свежая недавно застывшая, затвердевшая нефть.
– А почему в прочих местах камень не чёрный, а серый и не гладкий, точно песком посыпан? – спросил Лобсын.
– Потому, я думаю, что там он очень старый, выветрел, а песком его ветры заносят. Вот мы попробуем на огне, как будет гореть свежий чёрный и серый старый. Если серый не уголь, а та же загустевшая нефть, – он будет гореть и пахнуть, как чёрный.
– Попробуем, Фома! Это интересно.
Спустившись с холма, мы выбрали поблизости ровное место на дне долины, поставили палатку и расседлали коней. Мальчики живо набрали сухих веток, чтобы развести огонь, а мы с Лобсыном, захватив кайлу и лопату, взобрались на холм и лопатой набрали чёрной густой нефти в том месте, где сочился ручеёк, а кайлой выломали в другом месте несколько пластин серого камня. Положили на огонь сначала чёрную густую массу, похожую на полузасохший дёготь; она быстро загорелась большим пламенем с густым чёрным дымом и запахом керосина, растопляясь и растекаясь по хворосту. Когда всё прогорело, положили куски серого камня. Они загорелись не сразу, но горели так же и плавились медленнее.
– Ну, вот видишь, Лобсын, это – не уголь, а та же нефть, затвердевшая с песком. И я вспоминаю, что такую затвердевшую нефть называют асфальт, или кир. Её растопляют в котлах, прибавляют песку и делают из неё полы в домах, даже заливают улицы в городах вместо мостовой.
– Вот хорошо бы, Фома, в Чугучаке все улицы так замостить! И тогда бы на них ни пыли в сухое время, ни грязи в мокрое не было.
– Понимаешь, какой клад мы нашли! И нефть для керосина и асфальт для полов и улиц. Даже ты в своей юрте можешь себе сделать асфальтовый пол вместо земляного. Будет всегда чисто, и блохи не будут водиться, а то у вас в юртах эти кровопийцы часто спать мешают.
– Но как же тогда огонь в юрте разводить? Ведь асфальт загорится под очагом!
– Под очагом и не делай асфальта, а только кругом, вот и всё!
На огонь мальчики захотели повесить котелок для чая; они уже сбегали на холм и набрали чистой воды в яме. Но Лобсын не позволил вешать котёл.
– Его кругом закоптит, и мы все перепачкаемся, как трубочисты, – поддержал я.
– Хворосту наберите, ребята, здесь кустов сухих много. А асфальт будем жечь ночью, в этих логах, наверно, волки водятся.
Коней мы пустили пастись, но корм в долине был плохой, кое-где мелкая трава небольшими щётками, кое-где пучки чия. Долго стоять на этом месте не приходилось.
После обеда мы пошли пешком дальше по долине, чтобы осмотреть другие холмы. Они тянулись в ряд на некотором расстоянии один от другого, одни были немного больше и выше, чем первый, другие меньше и
