– Подкинь кустик, Лобсын! – оказал я, приготовляя ружьё.
Огонь вспыхнул и озарил волков. Я целился в двух, сидевших друг возле друга на задних лапах. Один, очевидно раненый, отскочил с визгом, второй, убитый наповал, покатился по склону холмика и свалился в устье шахты у подножия.
Остальные сначала скрылись, но потом один за другим пробрались в шахту, чтобы разделаться с убитым. Это опять позволило нам сберечь топливо.
Но тут кони снова захрапели, и мы оба вынуждены были вскочить и загородить собою дверь фанзы, чтобы напуганные животные не выскочили из неё. Они, храпя, напирали на нас. За ними над задней стенкой фанзы я различил глаза волка, очевидно, стоявшего на задних лапах. Момент был критический. Хотя револьвер был у меня в кармане, но рвавшиеся кони не давали возможности высвободить руку и даже, если бы это удалось, я не мог бы прицелиться и выстрелить возле самой морды лошади. От этого она бы совершенно обезумела.
К счастью, конь Лобсына вскинул задом и обеими ногами ударил по задней стенке. Глаза волка исчезли. Мы с трудом успокоили коней, и, пока Лобсын держал их, я подкинул топлива, взял в левую руку горящий куст, в правую револьвер с взведённым курком, обогнул фанзу и выстрелил в убегавшего волка, когда он был ещё шагах в семи от меня. Он упал, но тотчас же вскочил и на трёх ногах ускакал. Я, видимо, перешиб ему заднюю ногу.
Во избежание новых попыток волков пробраться в фанзу с задней стороны мы развели там второй маленький огонёк и поддерживали его всё время. Но из-за этого уже не было возможности подбрасывать по временам больше топлива в костёр спереди, чтобы видеть силуэты волков и вернее целиться в них. Пришлось изредка стрелять в темноту, целясь ниже светящихся глаз, крупной дробью, сберегая патроны с картечью.
Наконец, уже в половине третьего, когда рассвет был близок, мы разожгли костёр остатками топлива, и я сделал два выстрела один за другим по волкам, собравшимся кучкой вокруг одного, вероятно издыхавшего. Всем, очевидно, хорошо попало, так как они отбежали и больше не появлялись.
Но вот стало светать. Из темноты мало-помалу выступали холмики, ближайшие фанзы, отвал белого кварца у одной из шахт, а звёзды меркли и исчезали. Кони успокоились. Мы насыпали в кормушки по хорошей порции сухарей и повесили их на морды. У нас осталось ещё немного холодного чая, который поставили на догоравший огонь. После такой тревожной ночи подкрепиться чашкой горячего чая было очень приятно.
Как только совсем рассвело, мы возобновили раскопку. Канавку, доведённую накануне до боковой стенки фанзы под окошком, мы повернули вдоль неё, к передней стенке, и сразу же откопали ещё десяток кусков кварца с золотом и, наконец, в самом углу у передней стенки нашли глиняный горшочек с узким горлышком. Он лежал на боку, а горлышко было закрыто кожаной пробкой, залитой воском. Горшочек был очень тяжёлый.
– Вот это самый настоящий клад! – воскликнул я, когда Лобсын отгрёб разрыхлённую землю и вынул горшочек.
Я поднял его: на воске пробки видна была печать с китайским иероглифом. Горшочек весил около десяти фунтов.
– Не будем открывать его здесь, – предложил Лобсын. – В нём, конечно, чистое золото, которое чиновник получил от рудокопов и не мог увезти в город, опасаясь, что по дороге туда дунгане остановят его и золото отберут.
– Нужно ещё покопать, – предложил я, – чтобы потом не каяться.
Мы продолжили канавку вдоль передней стенки, но ничего не обнаружили. Точно так же раскопка в другом углу комнаты и в двух местах среди неё не дала ничего, кроме мелкого щебня, такого же, как и вообще в почве холмов.
– Ну, каково, Фома? – спросил Лобсын, закончив последнюю ямку и бросив лопатку. – Видишь, я тебя не обманул. Старый китаец оставил здесь золото, а в книжке правильно записал, где оно закопано. Теперь у тебя будут деньги, чтобы купить хорошего товара и отправить меня с караваном.
– А у тебя будут деньги, чтобы купить хороших верблюдов и нанять себе в помощь погонщика, – сказал я.
– Мне не нужно это золото! – возразил Лобсын. – У меня хорошая юрта, немного скота, жена. Я буду водить твой караван, ты будешь платить мне больше за работу, и я буду жить ещё лучше, чем до сих пор. Ведь ты меня из нищего и бродяги человеком сделал, и всем, что у меня есть, я тебе обязан.
Очень удивил меня Лобсын своим бескорыстием и обрадовал своей преданностью. Но я не мог согласиться взять себе всё золото и заявил ему решительно:
– Половина этого клада принадлежит тебе. Ты купишь хороших верблюдов, коней, быков, баранов и сделаешься большим баем. У тебя будет несколько хороших юрт…
– И как только наш князь Кобук-бейсе, – прервал меня Лобсын, – узнает об этом богатстве, он всё отнимет, а меня посадит в тюрьму при монастыре. Ты не знаешь этого человека. Я не могу сразу разбогатеть, а богатым бездельником быть не хочу.
– Чего же ты хочешь, Лобсын?
– Я люблю водить караваны по нашим степям и горам, люблю быть хозяином каравана, смотреть новые места, новые города, людей.
– Понимаю! Ты хочешь, чтобы твоё богатство объявилось не сразу, а получалось мало-помалу при торговле. Хорошо. Твоё золото я буду хранить у себя и отдавать тебе понемногу, когда захочешь. Ты согласен?
– Если ты так хочешь, Фома, чтобы половина клада была за мной – считай меня своим компаньоном по караванной торговле и распоряжайся золотом, как торговым капиталом. Будем вдвоём работать, как раньше. Никогда у нас ссоры не было, жили мы с тобой дружно, друг другу помогали, так и будем дальше, чтобы это золото нас не разделило. Не то я буду жалеть, что нашёл книжку и затеял это дело.
Рассуждения Лобсына были разумны. Я уже знал условия жизни в провинции Синьцзян, слышал о произволе китайских амбаней и монгольских князей. Я, как русский подданный, имел защиту в лице консула, а Лобсын был вполне во власти своего князя. Если бы Лобсын покупкой скота и вещей обнаружил, что у него завелись деньги, князь начал бы вымогать их под разными предлогами и разными мерами. Сообщить китайской или монгольской власти о нашей находке мы не намеревались, так как это вызвало бы просто конфискацию золота. Ведь мы не знали, являлся ли китаец, зарывший золото, чиновником, собиравшим его у рудокопов для сдачи в казну, или же арендатором рудника, получавшим золото от своих рабочих. В первом случае золото принадлежало китайскому государству, а во втором – китайцу, жившему и умершему у отца Лобсына. Не мог бы выяснить это и амбань Чугучака, и в лучшем случае, при вмешательстве консула, он завёл бы переписку с Пекином для решения этого вопроса, что затянулось бы на несколько лет.
Поэтому наиболее благоразумным было не говорить никому о находке и использовать её мало-помалу и осмотрительно.
Закончив раскопки, мы заровняли канавки, вырытые в фанзе, оседлали лошадей, куски кварца и горшочек разложили по нашим заседёльным сумам и уехали назад. Через час мы остановились на реке Ангырты, отпустили голодных коней на корм, развели огонь, сварили чай, плотно позавтракали, а затем по очереди поспали часа по два.
Хорошо отдохнувши, около полудня мы поехали дальше. Лобсын направился не по прежней дороге, а вверх по Ангырты.
– Мы разве не заедем ночевать на твою летовку? – спросил я.
– Нет, едем прямо в Чугучак. В юрте мы бы сняли сумы, ребятишки любопытные, увидели бы кварц с золотом, пошли бы расспросы, где были, откуда накопали. А степное ухо, Фома, сам знаешь, длинное. Сегодня сказал в одной юрте или одному встречному человеку, а завтра будут знать на сто вёрст кругом, что Лобсын и Фома нашли золото в Джаире. Меня потребует князь к себе, а тебя – амбань через консула, чтобы выяснить, где и что нашёл. Ведь копать золото без разрешения нельзя.
Пришлось признать, что Лобсын поступил правильно, не заезжая к своим. В Чугучаке мы могли лучше сохранить тайну о находке.
Речка Ангырты, вверх по которой мы поехали через северную цепь Джаира, сначала извивалась по ущелью между рощами тополей, тальника и разных кустов, окаймлёнными зарослями чия. Мы миновали
