для нас особый интерес: абсолютное большинство городского населения было польским, украинцев было там очень мало. Крестьянство же вокруг Львова было все украинским, а в городе, в результате особой политики, которую проводило Польское государство, жили в основном поляки. Мне рассказывали, что украинцы не могли даже получить работу по уборке или мощению улиц во Львове. Проводилась политика ополячивания, чтобы укрепиться в том споре, который издавна велся там между украинцами и поляками. Польское правительство делало все, чтобы опереться во Львове на польское население. Поэтому мы боялись, что там могут возникнуть какие-то местные органы, которые окажутся враждебными Советской власти. Надо было поспешить, чтобы наши люди приступили к руководству городом. Так мы и сделали. Сейчас же были утверждены секретарь обкома партии и председатель облисполкома. Потом стали подбирать кадры для районов, создавать другие государственные и партийные органы. Провели необходимые собрания.
Помню, как во Львове ко мне кто-то зашел и сообщает: 'Товарищ Хрущев, я проезжал сейчас мимо вокзала и видел, как гражданские лица растаскивают вооружение. Один человек нес ручной пулемет'. Я сейчас же взял машину и поехал туда. Застал такую картину: неизвестные люди действительно растаскивают пулеметы и винтовки. Во Львове - польское население, немцы разбиты и отступили отсюда, а население вооружается. Против кого вооружается? Ведь не против отступавших. Значит, против нас. Тотчас были приняты срочные меры, чтобы прекратить это безобразие и организовать сбор 'ничейного' оружия. Но все-таки его растащили немало. Частично оно потом, видимо, попало и в руки бандеровцев. Польское же население не смогло создать во Львове какой-то своей военной националистической организации. Армия Крайова, которая подчинялась эмигрантскому польскому правительству в Лондоне, конечно, готовилась к борьбе против Красной Армии, против Советской власти. Львов для нее был периферией. В предгорьях Карпат наступали 38-я армия Москаленко, 1-я Гвардейская армия Гречко и еще одна армия, ее командующим раньше был грузин Леселидзе[278]. Я знал его не очень хорошо, так как эта армия прибыла к нам, когда я уже не участвовал активно в работе Военного совета фронта и поэтому близко не сумел познакомиться с ним. Эти три армии на левом крыле фронта отстали в продвижении. Условия обороны в горах выгодны для противника, и там он навязывал нам затяжные бои.
В данной связи Сталин, когда я приехал в Москву, очень хвалил 13-ю армию Пухова и очень критиковал отставших: 'Что же они, такие-сякие, хваленые ваши командующие, топчутся на месте?' Говорю ему: 'Да ведь я и Пухова хвалил, и других хвалил. Но, товарищ Сталин, я был у Пухова и лично знаю, что перед Пуховым оказалась пустота: противника там нет, поэтому он и продвигался совершенно свободно. Кроме того, там равнина, и по ней его сопровождает танковая армия Рыбалко, так что все естественно. А другие движутся в предгорьях и в горах. Там легче организовать оборону и труднее выбить противника, который упорно сопротивляется'. Сталин в такие вопросы не вникал, не хотел разбираться. Не знаю, сознательно ли делал это или просто не понимал. Иными словами, раз не продвигаются - значит, плохие; если продвигаются - значит, хорошие. А какие условия возникали для той или другой армии на одном или другом направлении, он порою не хотел слушать и в таких случаях не вдавался в изучение обстоятельств, почему именно такие сложились условия на каком-то участке фронта. Во Львове продолжалась организация новой жизни. Среди поляков выделились активисты, которые хорошо сотрудничали с коммунистическими организациями и стали отличными агитаторами. Помнится, особенно выделялся один человек, врач по профессии, истинный умница. Я его сам слышал, когда мы проводили митинг в городе. Выступил он замечательно, умную речь сказал. И я тогда предупредил чекистов: 'Вы создайте соответствующие условия для него и охраняйте его негласно, чтобы он этого не заметил. Боюсь, что его убьют польские националисты'. Увы, так и случилось. Те подослали ему 'подарок' от его друга из Варшавы. Он стал разворачивать посылку и, как рассказала нам потом его жена, заметил ей: 'Что за упаковка? Не бомба ли это? Не адская ли машина?'. Тут раздался взрыв, он был сражен наповал, а жена контужена, но осталась жива. Убийц, конечно, найти не удалось. Так мы потеряли хорошего друга, ценного еще и тем, что он был поляк.
Среди поляков во Львове не так-то много имелось наших сторонников, особенно активных агитаторов и хороших ораторов, в которых мы очень нуждались. Заняв Перемышль и Львов, наши армии продолжали наступать. Войска, которые продвигались левее, в Предкарпатье, заняли Дрогобыч с нефтепромыслами и нефтезаводами. Я сейчас же выехал в Дрогобыч, а потом поехал в Борислав, буквально по следам отступавшего противника. Вскоре этот участок - Борислав и южнее него - отошел в полосу 4-го Украинского фронта. Командовал его войсками Петров, из бывших учителей, хороший командующий[279]. Вскоре после войны он умер. У него было характерное подергивание головы, вроде тика. А членом Военного совета у него в те месяцы был Мехлис[280], человек архиэнергичный. Его энергия, как буря, иной раз сметала все - и враждебное, и полезное. При разборах операций обычно докладывал больше Мехлис, чем командующий. Он сковывал инициативу командующего. Вторым членом Военного совета фронта был генерал, чью фамилию я сейчас забыл. Как-то они с Мехлисом решили поехать в войска и поспорили. Второй член Военного совета говорит: 'Предлагаю поехать вот этой дорогой, а не той, которой предлагаете вы, товарищ Мехлис. Та дорога находится под артобстрелом, и мы там не ездим'. Мехлиса это подзадорило: 'Как так? Именно этой дорогой и поедем, она короче, и мы приедем быстрее'. Они выехали на разных машинах. Получилось так, что Мехлис проскочил удачно, а у второго генерала при прямом попадании снаряда машина была разбита, а сам он погиб. Так по упрямству и глупости Мехлиса потеряли генерала. Вот цена задорного хвастовства: 'Я ничего не боюсь!'.
Действительно, Мехлис был очень смелым человеком, нужно отдать ему должное. Но смелость, которая выливается в безрассудство и ведет к ненужным потерям, не может быть оправдана. В Дрогобыче и Бориславе, куда я приехал, нефтепромыслы оказались разрушенными, но два завода по переработке нефти, которые мы законсервировали еще до войны (они принадлежали какой-то иностранной фирме), остались совершенно целыми. Мы смогли быстро пустить их в ход, как только в том возникла потребность. А потребность возникла только тогда, когда были восстановлены скважины и опять началась добыча нефти. Впрочем, заводы были устаревшие, и я не знаю их дальнейшей судьбы. Теми неделями наши войска, продолжая наступать, перевалили через Карпаты и уже спускались на равнину к реке Тиссе. Когда я узнал, что завязываются бои в районе Мукачева, то решил отправиться в штаб 4-го Украинского фронта, чтобы встретиться с командующим войсками и с Мехлисом. У нас, украинского руководства, имелись виды на Закарпатье, потому что там жили украинцы, их родину еще называли в старину Червона Русь. Поэтому, как только я узнал, что наши войска вступили в Мукачево, сейчас же выехал туда, чтобы разобраться на месте: какой там существует партактив? Какие партии? Каков состав населения - сколько проживает украинцев, венгров, чехов и представителей других народов, если таковые там есть? В принципе они должны были быть, потому что эта область много лет находилась в составе прежней Австро-Венгрии, а после Первой мировой войны вошла в состав Чехословакии. Каждое новое государство старалось убить национальные чувства украинской части населения Закарпатской Украины, доказав, что оно не украинцы.
То их называли русинами, то Червоной Русью, но никогда не называли их просто украинцами или даже русскими. Действительно, они отличались даже от карпатских гуцулов, хотя по одежде, бытовой культуре, нравам они были близки к горным гуцулам. До войны я бывал в этом районе, но, конечно, не в Закарпатье, хотя через перевал добирался до самой границы. Там проходили две довольно приличные дороги. По ним обеим я проезжал к проходившей по перевалу границе и теперь понадеялся, что помню их, почему и не взял проводника, однако ошибся; сбился с пути и вместо того, чтобы проехать на перевал западной дорогой, которая вела в Ужгород, попал на юго-восточную дорогу. Ночью, когда я подъехал к перевалу, меня поразило, что нигде никого нет, буквально ни души, никакого движения, и такая стоит жуткая тишина в лесу. Мы останавливались, опять ехали, снова останавливались, прислушивались. Никого! Со мною была только охрана, которая всегда меня сопровождала. Обратный путь потребовал времени. Только поздним вечером мы спустились с Карпат. Найдя штаб фронта, я рассказал командующему, зачем приехал.
Он доложил об обстановке. Затем пришел Мехлис. С ним мы были старые знакомые и давние приятели, еще по Москве, когда я учился в Промышленной академии, а он был редактором газеты 'Правда'. Мехлис: 'Ведем бой в Ужгороде. Противник сопротивляется, но, наверное, мы его выбьем завтра утром'. Я остался ночевать у них, а утром поехал к Ужгороду. Противник еще держался на западной окраине города и вел минометный огонь по его центру. Мукачево я осмотрел, когда мы с Петровым проезжали через него.
