на квартиру, потому что он сильно болен и не выходит на улицу'. Отвечаю: 'Хорошо, с удовольствием поеду, познакомлюсь с ним'. Мне дали проводника, и я отправился к Гомулке. Не помню, конечно, на какой он жил улице. Помню только большую комнату, мрачную и закопченную.
Там стоял какой-то камелек, чтобы можно было согреться, печное отопление не работало. Его жена стирала белье, когда я пришел. Гомулка сидел в кресле, и щека у него была повязана черным платком. Поговорили. Гомулка тогда не особенно владел русским языком, но с ним все же можно было объясниться, да и переводчик помогал. Товарищ Веслав рассказал, как он оценивает положение дел в стране и как организуется работа Рабочей партии. На меня Гомулка произвел впечатление человека с трезвым умом, знающего, с чего начать и как поставить деятельность партии, да и правительственных органов. Одним словом, произвел впечатление крупного политического и государственного деятеля. 'Пока, - говорил он, - я болен, но вот я поднимусь, и скоро поднимусь, тогда включусь полностью'. Когда я рассказывал Сталину о своей поездке, то сообщил и о Гомулке. Мы его прежде не знали. Мне неизвестно, слышал ли Сталин о нем. Наверное, тоже не слышал. Я дал ему высокую оценку и хорошо охарактеризовал его перед Сталиным. Захотелось мне побывать в Лодзи. Лодзь уже была освобождена от фашистов. Лодзинские текстильные предприятия еще до Первой мировой войны славились на всю Россию (Варшава и Лодзь входили тогда в состав Российской империи). Лодзь - это крупный промышленный пролетарский центр. Вот почему мне хотелось взглянуть на нее.
И я сказал об этом Гомулке. Он: 'Хорошо, поезжайте'. Видимо, польские руководители договорились между собой, потому что Осубка-Моравский предложил со своей стороны: 'И я с вами поеду'. Я ему: 'Пожалуйста'. Отправились мы на автомашине в Лодзь. Это довольно далеко от Варшавы, но дорога была очень хорошая. В пути я, конечно, видел разрушения, которые война принесла Польше, но особенно больших разрушений не заметил. Прибыли в Лодзь, заехали в гостиницу, хорошо оборудованную, некогда богатую, но холодную: отопление не действовало, а мы должны были заночевать в этой гостинице. Здание нас не грело, а только защищало от ветра. Это был настоящий ледник, и мы, чтобы согреться, натянули на себя все одежды, которые у нас имелись под рукой. Вечером появился Роля-Жимерский, ужинали вместе. А на второй день осмотрели город. Лодзинские фабрики не работали. Вообще ничто в городе не функционировало, все было дезорганизовано, хотя разрушений в Лодзи я тоже не видел. Во всяком случае, таковые не запечатлелись в моей памяти. Сравнивая разрушенные Киев, Харьков, города и шахты Донбасса, Полтаву с тем, что я заметил здесь, я пришел к выводу, что Польша 'отделалась' довольно легко, за исключением Варшавы. Варшава лежала в руинах, сохранились целыми лишь отдельные дома. Люди жили в развалинах и в подвалах. Все было завалено щебенкой от развалившихся верхних этажей; люди делали лазы в руины, как-то устраивались там и жили. Я поднялся на самолете, чтобы осмотреть Варшаву с воздуха.
Ведь трудно представить себе масштабы разрушений, когда едешь по улицам: и слева, и справа развалины - все равно что едешь в горах или меж скал. Когда я поднялся в воздух и сделал несколько кругов над Варшавой, то увидел ужасное зрелище: все разбито, особенно район гетто, где фашисты собрали евреев и там их уничтожили, разрушив там буквально все, что поддавалось разрушению. Другие районы города пострадали, может быть, меньше, но тоже лежали в развалинах. В один из воскресных дней варшавяне организовали уборку улиц, чтобы обрести возможность пользоваться ими, ходить и ездить по ним. Берут предложил мне: 'Давайте и мы поработаем, хотя бы символически'. Мы пришли в отведенный заранее район, где уже собрались рабочие, служащие. Тогда их так не разделяли, а просто говорили обо всех - варшавяне, но не в том смысле, как мы говорим 'киевляне', то есть жители Киева: нет, вкладывали в это слово особый общественный смысл. Приходили с плакатами и лозунгами, призывавшими восстановить полностью Варшаву. Приступили к делу. Работали все дружно, но люди питались плохо, и особых успехов трудно было ожидать. Мы тоже немного поработали, действительно - символически. Вместе с Берутом были там Спыхальский и другие руководящие товарищи, всех и не помню сейчас. Особо запомнился мне лишь один пожилой человек. Мне сказали, что он по образованию архитектор. Тогда он входил в актив коммунистов, а потом как-то быстро сошел со сцены, и когда я позже приезжал в Варшаву, то его уже не встречал. Что с ним случилось? Он был заметно старше других. Может быть, годы сказались?
У меня создалось о нем впечатление как об умном человеке, если судить по его высказываниям... Так я был приобщен Сталиным к восстановлению Варшавы сразу же после изгнания оттуда немцев. Мне было приятно уезжать из польской столицы, оставив после себя хорошо выполненную работу. Полагаю, что польские специалисты могли все сделать сами и, видимо, сделали бы. Но меня послал Сталин. Значит, вопрос исчерпан. Впрочем, у нас действительно уже имелся необходимый опыт: мы восстанавливали Харьков, Донбасс, Киев, другие места, знали, с чего надо начинать. На нас уже не производил убийственного впечатления, морально мешающего работать, вид разрушенных городов. Посмотришь: да ведь все разрушено, все в развалинах, а городские машины совершенно непригодны к делу. Но расчистим, уберем, вытащим битый кирпич, удалим пыль, доберемся до починки машин и прочего городского хозяйства, восстановим... Глядишь. город обрел нормальный вид. Польские электростанции тоже быстро были восстановлены и стали давать электроэнергию, полностью удовлетворявшую нужды Варшавы, причем не только удовлетворявшую запросы города и промышленности, но даже с резервами. Вернувшись в Москву, я доложил Сталину о результатах. Сталин остался очень доволен моим докладом. Ему было тоже приятно, что мы оказали Польше помощь и что это должно оставить хороший след в памяти польского народа, особенно жителей Варшавы. Конечно, Сталин не говорил мне о другом обстоятельстве, но я и сам понимал, что после советско-германских договоров 1939 г. у поляков еще не затянулись слишком свежие раны, и Сталин хотел это как-то смягчить, сделав все возможное для того, чтобы облегчить Польше заживление былых ран. Осубка-Моравский, как мне рассказали польские коммунисты, был пэпээсовцем, то есть членом социалистической партии, и к нему у них не было полного политического доверия.
Но он все-таки, вместе с каким-то количеством других пэпээсовцев, пошел на сотрудничество с Польской рабочей партией и был выдвинут на высокий государственный пост премьера. Сам он из кооператоров, много занимался вопросами кооперации. Мне трудно о нем судить как о личности, хотя я встречался с ним и после войны. Он был тогда моим гостем. Это Сталин мне как-то порекомендовал: 'Пригласите Осубку-Моравского с польской делегацией к себе на Украину и хорошо примите их'. К нам приезжали тогда, помимо Осубки, Берман и, кажется, Минц[302]. Они побывали в Киеве, Запорожье, потом я слетал с ними в Одессу. Мы делали буквально все, чтобы расположить их в нашу пользу и создать хорошие условия для добрых взаимоотношений между руководством СССР и Польши, проложить дорогу к дружбе и взаимоуважению наших народов. На фоне Берута и особенно Гомулки и Спыхальского Осубка не производил, впрочем, сильного впечатления. О Циранкевиче[303] я слышал уже тогда как о молодом, но видном деятеле ППС, однако сам его не видел. Его в 1945 г. в Варшаве еще не было, так как он находился в гитлеровском концлагере. Я познакомился с ним позже. О Циранкевиче мне много говорила Василевская - замечательная полька, интересный человек, хороший писатель с сильной волей и глубоким умом политического деятеля. Я с большим уважением относился к ней, но в том разговоре она меня огорчила. Я сказал ей: 'Ванда Львовна, сожалею, что скоро настанет время, когда мы с Вами редко будем встречаться'. 'Почему вы так думаете?' - спросила она со своим заметным польским акцентом. Она не очень-то владела русским языком. 'Как почему? Польша освобождается, вскоре освободится Варшава, и Вам, очевидно, надо будет переехать туда, чтобы руководить делами'. А она в ту пору стояла во главе Союза польских патриотов, и Войско Польское подчинялось ей по идеологической линии. 'Нет, - отвечает, - я из Киева никуда не уеду. Из Киева я уеду лишь тогда, когда Польша станет 17-й союзной республикой СССР' (в СССР входило тогда 16 союзных республик).
И она мне потом много раз это повторяла. И действительно, никуда из Киева не уехала. Я даже немного жалел, что не уехала, ибо чувствовал, то в Польше она была бы полезнее. Но, видимо, большим тормозом ее отъезда являлся Корнейчук[304]. Она сблизилась с Корнейчуком и вроде бы вышла за него замуж, хотя официально не оформила в государственном ведомстве этот брак. Ванда положительно влияла на Корнейчука и удерживала его от многих неверных поступков, особенно питейного свойства. В последнем Корнейчук всегда был несдержан. Правда, в первые дни войны и она сама злоупотребляла тем же. Видимо, от тяжелых переживаний: утрата Родины, отступление советских войск, потеря Украины. Потом она обрела прежнюю силу воли, сама взяла себя в руки и хорошо влияла на Корнейчука. Бывало, тот за обедом потянется ко второму бокалу коньяка, а Ванда только взглянет на него, и
