Забегая вперед, скажу, что оба они в МВД и КПК пришлись не ко двору, слишком настойчиво требовали освобождения заключенных, их реабилитации, постоянно совали нос в самые заповедные уголки еще вчера никому неподсудных «органов». При первой возможности от них постарались избавиться, сначала отобрали допуски к секретным материалам, а затем и вовсе отправили на «персональную» пенсию. Однако Снегов с Шатуновской и не думали сдаваться, до конца своих дней — а прожили они, закаленные в сталинских лагерях, долго — стучались во все двери, писали во все инстанции, разоблачали, разоблачали, разоблачали… Пока Хрущев оставался у власти, их вежливо выслушивали, но мало что предпринимали. Когда же отца от власти отставили, их и слушать перестали.
Параллельно с работой комиссии Поспелова отец затеял собственное расследование. 1 февраля 1956 года на заседание Президиума ЦК из тюрьмы доставили важного свидетеля, к тому времени уже арестованного вслед за Берией одного из высших чинов госбезопасности, в тридцатые годы заместителя начальника следственной части по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса. Это он «выбивал» показания из Косиора, Чубаря, Постышева и еще из многих и многих других. Это его подследственный маршал Василий Константинович Блюхер после восемнадцати дней непрерывных избиений умер в тюрьме, так и не дождавшись смертного приговора.
«На наше заседание пришел человек, еще не старый, — вспоминал впоследствии отец. — Я спросил его: “Вы вели дело Чубаря?” — “Да, я”. — “И как он сознался в своих преступлениях?” Тот говорит: “Мне дали директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался”.
Вот так просто! Осудили его за такое следствие, хотя этот следователь оказался слепым орудием, он верил партии, он верил Сталину».
На том заседании Президиума ЦК его члены вели себя по-разному. Относительно молодой Сабуров не выдержал, воскликнул: «Если факты верны, разве это коммунизм? За это нельзя простить».
— С ума можно сойти, — отозвался Микоян.
— Сталина как великого руководителя надо признать, — не согласился с ними Молотов и назидательно добавил: — неправильности надо соразмерить.
— Нельзя в такой обстановке решать, — поддержал его Каганович, — тридцать лет Сталин стоял во главе.
— Партия должна знать правду, но преподнести, как жизнью диктуется, — лавировал Ворошилов, — период диктовался обстоятельствами. Мерзости много, но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка.
— Правду восстановить, но правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. Надо все соразмерить, — присоединился к Ворошилову Молотов.
— Сталин предан социализму, но… партию он уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял, — подвел итог Хрущев.
Так что ко времени окончания работы комиссии Поспелова члены Президиума ЦК уже кое-что знали, но не более, чем кое-что…
Комиссия представила материалы расследования Президиуму ЦК 9 февраля 1956 года, примерно через месяц после начала работы и перед самым открытием назначенного на 14 февраля XX съезда партии. Председатель комиссии Поспелов зачитывал отчет вслух. Поправив на носу старомодные, с огромными диоптриями очки, он начал бубнить. Так же бесцветно Поспелов выступал и на партийных собраниях в ЦК, и на заседаниях Академии наук, где он числился «партийным» академиком-историком. «Ему было трудно читать, — вспоминал Микоян, — один раз он даже разрыдался».
Отец пришел в ужас. Он ожидал разоблачений, но такого… В 1935–1940 годах подверглись репрессиям две трети партийных и советских работников, занимавших хоть какие-то, даже незначительные должности. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде «победителей», арестовали 98, а из 1 966 самих «победителей» — делегатов съезда, арестовали 1 108 человек, расстреляли 848. Не миновала чаша сия и тех, кто не занимал никаких должностей. Только за 1937–1938 годы НКВД арестовало 1 548 366 человек и расстреляло почти половину из них — 681 692 узника. Полтора миллиона арестованных и почти три четверти миллиона казненных советских граждан! И это безо всякой войны, просто так, по наветам соседей или по разнарядке местного НКВД.
В докладе Поспелов ограничился всего двумя годами сталинских репрессий, но и двух лет оказалось достаточно… Какое-то время члены Президиума сидели как оцепеневшие.
— Что за вождь, если он всех уничтожает? — прервал тишину отец и замолк, подбирая нужные слова. Потом продолжил. — Надо проявить мужество, сказать правду. Съезду сказать. Кому сказать?
Снова повисла пауза.
— Может быть, товарищу Поспелову? — не очень уверенно произнес отец и оглядел присутствующих. Никто не отозвался и он продолжил:
— Когда сказать? Вопрос остался без ответа.
— На заключительном заседании, — подвел итог отец. Пришла пора высказываться и остальным, в таких обстоятельствах отмолчаться никто не мог себе позволить. Вот только говорить никому не хотелось.
— Надо сказать, — нарушил молчание Молотов, — но сказать не только это. Сталин — продолжатель дела Ленина. После Сталина мы вышли великой партией.
Он говорил несколько минут, в волнении заикался, запинался, подыскивал слова в пользу Сталина, но после сообщения Поспелова нужные слова находились с трудом. Наконец Молотов иссяк.
Отец неопределенно хмыкнул, начал было что-то отвечать, но тут вмешался Каганович.
— Историю обманывать нельзя, — быстро сориентировался он. — Докладывать — товарищу Хрущеву. Мы несем ответственность, но такая тогда сложилась обстановка. Но мы были честны, борьба с троцкистами оправдана. Я согласен с товарищем Молотовым, все надо провести с умом. Как сказал товарищ Хрущев, как бы нам не развязать стихию.
Лазарь Моисеевич почувствовал, что он окончательно запутался и резко, на полуслове оборвал свое выступление.
Следующим выступил Булганин. Он полностью поддержал отца.
— Мы не в отпуску, — произнес Ворошилов. Что это значило, никто не понял. — Всякая промашка повлечет за собой последствия, — пытался определиться Климент Ефремович, но определиться у него не получалось. — Были враги? Были. Сталин осатанел. Тем не менее, в нем много человеческого, но были и звериные замашки.
— Не можем не сказать съезду, — квинтэссенция выступления Микояна.
— На съезде доложить, — вторил ему Первухин.
— Делегатам рассказать все, — сухо произнес Суслов.
— Съезду сказать, — это уже слова Маленкова. — Испытываю чувство радости от того, что оправдываем товарищей, но их не оправдать, не объяснив роли Сталина. «Вождь» действительно оказался «дорогой». Связать с культом личности. Не делать доклада о Сталине вообще.
Как «оправдать товарищей, объяснить роль Сталина» и одновременно «не делать доклад вообще» — Маленков не объяснил.
— ЦК не может молчать, — еле слышно произнес Шверник, — иначе улица заговорит. Кошмар…
— Молотов, Каганович, Ворошилов — фальшивят, — рубил сплеча Сабуров, — Каганович говорит о недостатках, когда они по сути — преступления. Мы много потеряли благодаря глупой политике и с проливами Босфор и Дарданеллы, не говоря уже о Финской войне, Корее, блокаде Берлина. Испортили отношения со всеми. Сказать правду о Сталине до конца.
«Старики» высказались все, настала очередь «молодых», со Сталиным в 1930-е годы не повязанных.
— Не согласен с прозвучавшим в выступлениях Молотова, Кагановича и Ворошилова: «Не надо говорить», — громко, чуть громче, чем требовалось в небольшом зале заседаний Президиума ЦК, начал выступление секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов. — «Мы этого не знали» — недостойный аргумент. Годы были страшные, годы обмана народа.
— Правильно товарищ Хрущев предлагает, правду надо сказать, — присоединился к Аристову еще один «новичок», тоже Секретарь ЦК Николай Ильич Беляев. — Делаются оговорки, как бы не потерять величие Сталина, но в этом величии надо еще разобраться.
