отца: субъективизм, волюнтаризм, позаимствованные из брежневских времен. В документах тех лет, я имею в виду главным образом стенограмму июньского, 1957 года, Пленума ЦК, такие термины отсутствуют.
«Обвинив Хрущева в тщеславии, — вспоминает Жуков, — Каганович присоединился к Маленкову в требовании освободить Хрущева от обязанностей Первого секретаря и назначить его на другую работу». Тогда-то впервые прозвучало: министром сельского хозяйства. Каганович особо подчеркнул: «Президиум ЦК сегодня в сборе, и мы решим вопрос о Хрущеве сегодня». Первым секретарем ЦК Каганович предложил избрать Молотова.
Каганович также потребовал немедленно, прямо сейчас, на этом заседании, решить вопрос и о Председателе КГБ, заменить Серова на Булганина, по совместительству. О том же говорил Маленков, но не очень внятно. Каганович же считал вопрос о Серове чуть не наиболее важным».
Отец яростно оборонялся. Его противники, со своей стороны, старались не позволить ему завладеть инициативой, постоянно перебивали, не давали говорить, но без особого успеха. Ни одного из принципиальных обвинений отец не признавал, свою концепцию реформирования страны считал правильной. Соглашался с мелочами, и то не со всеми. Троцкистские заблуждения отец не отрицал, но напомнил Кагановичу, что еще в тридцатые годы он сам рассказал ему обо всем. Каганович тогда посоветовал промолчать, но отец все же пошел к Сталину, и тот, в 1937-м, в разгар репрессий, не счел эту историю заслуживающей внимания.
После выступления Кагановича в ход пошла тяжелая артиллерия — эстафету принял Молотов. Мухитдинов отметил, что говорил Молотов «в присущей ему четкой, лаконичной манере». Ничего нового к словам Маленкова и Кагановича он не добавил и добавить не мог. Для начала Молотов обвинил отца в некомпетентности во внешней политике, «безответственных» высказываниях, ему особенно досталось за уже упоминавшееся майское интервью «Нью-Йорк Таймс».
Чтобы лучше понять, о чем разгорелся сыр-бор, процитирую отца дословно: «Если говорить более определенно о международной напряженности, то дело, очевидно, сводится, в конечном счете, к отношениям между двумя странами — Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки. Если Советский Союз договорится с Соединенными Штатами, то нетрудно будет договориться с Англией, Францией и другими странами».
Маленков упомянул об этом интервью походя, в ряду других претензий, а вот Молотов подошел к нему обстоятельно, он считал заявление отца ошибочным и по существу, и по тактике, не соответствующим одобренной в 1921 году X съездом партии, политике в международных делах. Санкции на произнесение крамольных слов от Президиума ЦК отец не получал, что тоже шло вразрез с резолюцией X съезда.
«Бороться с империализмом и побеждать его мы можем только используя противоречия в лагере империализма, а не воображая, что можно договориться с Соединенными Штатами», — произнося эти слова Молотов даже задохнулся от возмущения.
Особенно резко Молотов прошелся по целине и совнархозам, сказал, что тем самым Хрущев «раздает республикам российские богатства». Мухитдинова слова Молотова резанули по самому сердцу, как будто они, республики, чужие.
Призыв догнать США по производству мяса Молотов, вслед за Маленковым, объявил правым уклоном, «бухаринщиной», игнорирующей преимущественную роль тяжелой промышленности. Обвинения в «правом уклоне» прозвучали зловеще. Их Сталин приклеивал к любому, с кем намеривался расправиться. Так, в 1952 году на первом же Пленуме ЦК после XIX съезда партии он приписал «правый уклон» самому Молотову «за предложение, сделанное в 1946 году, повысить заготовительные цены на зерно до уровня закупочных, то есть вместо 10 копеек платить 15 копеек».
Отец попытался возразить Молотову, но на него набросились Каганович с Маленковым, им поддакивал Ворошилов. Завязалась свара. «Маленков… Я сидел рядом с ним, — вспоминает Жуков, — в крайне нервном состоянии так стучал кулаком по столу, что стоявший передо мной графин с водой подпрыгивал и чуть не перевернулся». По словам Мухитдинова, у выступавших логики особой не просматривалось, «скорее перепалка, взаимная ругань», напомнившая ему восточный базар.
Наконец все угомонились, и Молотов закончил выступление, поддержав предложение Кагановича о разжаловании отца в министры сельского хозяйства. Он также посчитал необходимым избрать секретарями ЦК Маленкова или Кагановича.
После Молотова выступал Ворошилов. Говорил он минут сорок, но о чем, впоследствии не смог вспомнить никто. Естественно, Климент Ефремович, как они условились заранее, присоединился к требованию сместить отца, заменить его Молотовым.
Затем Булганин предоставил слово самому себе. Что запомнилось из его выступления, так это обвинение отца в том, что во время их визита в Финляндию он с президентского приема отправился с Урхо Кекконеном в сауну и тем самым уронил достоинство советского руководителя.
— Это ты серьезно, Николай? — удивился отец. — Вы что думаете, я ради удовольствия жарился в этой душегубке в Финляндии? Я же не мыться туда ходил, а вел доверительные переговоры с президентом Финляндии, с руководителем соседней, пусть маленькой, но очень важной для нас страны.
— На трезвую голову с главой буржуазного государства, да еще ночью, в баню не пойдешь, — зло выкрикнул Молотов.
Говоря о других прегрешениях отца в международных делах, Булганин попенял ему за обращение к королю Афганистана «Ваше Величество», чем он якобы уронил свое достоинство и достоинство нашей страны.
— А как же мне к нему обращаться? Товарищ король? — не выдержал отец.
— Такое обращение из уст Первого секретаря Коммунистической партии звучит более чем неприемлемо, — и тут не утерпел Молотов.
Закончил Николай Александрович без неожиданностей: Хрущева — в министры, на его место посадить Молотова.
Первухин с Сабуровым от выступлений отказались. И так все ясно, что зря языком молоть, голосовать надо. Сторонники отца возмущенно шумели, требовали слова. Поколебавшись, Булганин остановил свой выбор на Жукове.
Жуков хорошо знал, кто чего стоит. Нагляделся на них за годы войны, особенно в 1941-м. И не только в Кремле. С Ворошиловым они сталкивались в сентябре в Ленинграде, куда Жукова отправили в пожарном порядке спасать разваленный «первым маршалом» фронт. Он вообще не уважал Ворошилова, предвоенного наркома обороны, преуспевшего лишь в одном — в разгроме в 1930-е годы собственных Вооруженных сил. Не забыл Жуков и октябрьских встреч с Молотовым и Ворошиловым под Москвой. Посланные Сталиным разобраться в причинах наших новых поражений, они истерично обвиняли командующего фронтом генерала Конева в измене, грозили ему судом.
А чего стоили звонки Молотова в штаб фронта после того, как он, Жуков, вступил в командование защищавшими Москву войсками. В самые тяжелые дни московской обороны у Молотова не нашлось других слов, кроме как угрожать расстрелом.
Булганин в те дни был у него членом Военного совета фронта. Ничего плохого за ним не замечалось, но и хорошего сказать было нечего: ни рыба ни мясо. Потом они вместе работали в Министерстве обороны. И тоже не сблизились, не стали ни друзьями, ни единомышленниками.
Остальных Жуков знал меньше, но связывать свою судьбу с ними не намеревался. Свой выбор Жуков сделал сознательно, о чем сказал отцу еще накануне, и решил стоять до конца. Не раз он попадал в, казалось бы, безвыходное положение и всегда выходил победителем.
Жуков завершил свое выступление словами: «Армия не поддержит смещения Хрущева, изменений в руководстве ЦК».
«Все переглянулись, — отмечает Мухитдинов, — его слова прозвучали угрозой».
После Жукова говорил Шверник. У себя в КПК он привык давать определения всевозможным деяниям и, не колеблясь, назвал «молотовцев» «антипартийной группой». Булганин глянул на него с испугом, в 1930 -е годы за подобным обвинением следовали весьма предсказуемые последствия. В тот момент он впервые пожалел, что связался с Молотовым, мог бы в свое удовольствие сосуществовать с Хрущевым, да вот бес попутал. Но отступать теперь поздно, да и незачем отступать, у них абсолютное большинство.
Молотов зло зыркнул из-под пенсне на Шверника, хотел было подать реплику, но сдержался. Николай Михайлович, казалось, не заметил, какую реакцию вызвали его слова. Не повышая голоса, без
