ополчение. Ему же судьба уготовила иную участь — молодого Алешу в те грозные дни призвали на службу в ансамбль песни и пляски всемогущего НКВД. Трудно сказать, чем он приглянулся, человек не без талантов, да и мать его, Нина Матвеевна, обшивала семью самого Берии.
…На территории санатория под Куйбышевом, кроме Маленковых, жили Серовы, Поскребышевы, Литвиновы и другие не менее привилегированные семьи. Я запомнил только тех, кто проявлял какой-то интерес ко мне, прикованному к носилкам.
Вспоминается Павлик Литвинов, он вечно хотел есть и, подкапывая осенью картофельные кусты, лакомился клубнями, когда печенными на костре, а когда и сырыми. Ни до ни после мне не приходилось видеть, чтобы картошку ели сырой.
Неподалеку от нашего дома в ложбине, спускающейся к Волге, в 1941 году велась большая стройка. Ночи напролет светили прожекторы. Что там делали, мы не знали, только перешептывались: работают заключенные. Тайна открылась после пожара в январе 1943 года, оставившего нашу семью без крова. Двухэтажный деревянный дом занялся в одночасье. Еле успели выскочить кто в чем был. Меня вынесли на носилках. Приехали пожарные, но на тридцатиградусном морозе шланги смерзлись, вода не подавалась, и они безучастно наблюдали, как рушится крыша, валятся перекрытия. Не прошло и часа, а от дома остались одни головешки. Начальники из НКВД, в чьем ведении находился бывший санаторий, не знали, куда нас приткнуть.
Несколько часов мы болтались под дверью комендатуры, пока велись напряженные переговоры с Москвой. Наконец решение состоялось. Нас повели по аккуратно расчищенной асфальтированной дороге вниз под гору, туда, где совсем недавно сверкали огни запретной зоны. Еще несколько минут — и мы вошли в добротный двухэтажный каменный дом с колоннами перед входом.
В случае потери Москвы сюда собирался переехать Сталин. Дом окружали асфальтированные дорожки, со скамеек на крутом берегу открывался вид на Волгу. Под домом на много метров в землю закопался бункер с множеством комнат, переходов, служб. Из дома в него спускались на лифте. Летом 1943 года, когда стало окончательно ясно, что «объект» хозяину не понадобится, нас даже сводили в подземелье на экскурсию. Лифт уже не работал, кое-где под ногами хлюпала вода, комнаты стояли пустыми, мебель вывезли.
Здесь, в Куйбышеве, я заново учился ходить. Потом бегать на костылях. Сменив гипс на корсет, я радовался обретенной подвижности. Мне казалось, что на костылях я бегаю быстрее здоровых. Непередаваемое счастье — снова вступить в мир движений.
Из Куйбышева мы двинулись в обратный путь в 1943 году, сначала в Москву, а оттуда, наконец, домой в Киев.
Все эти годы отца я не видел. Мама несколько раз летала к нему на фронт, а я бережно хранил его сталинградские подарки: трофейную коробку немецких орденов, гильзу от снаряда и эсэсовские кортики.
Последнее мое соприкосновение с войной произошло 17 апреля 1944 года в Киеве. Праздновали пятидесятилетие отца, немцы в тот день отчаянно бомбили Дарницу, а мы, дети, собирали после налета осколки зенитных снарядов.
Началась мирная жизнь. Обрушился неурожай 1946 года. В ответ на просьбу отца снизить поставки хлеба Сталин прислал в Киев Кагановича. Он стал Первым секретарем ЦК. Из амбаров вымели все зерно, и на Украине начался голод, людоедство. Не могу без содроганий читать воспоминания отца о том периоде.
Сделав свое дело, Каганович возвратился в Москву.
Беда не приходит одна.
«Весной 1947 года Н. С. очень сильно простудился на Ирпенской пойме под Киевом, где он хотел организовать выращивание на торфяниках овощей для столичных жителей, и заболел воспалением легких. Боялись за его жизнь. Лежал дома, дежурили доктор и сестра, консультировали два профессора (Зеленин и еще кто-то) из Москвы», — вспоминает мама.
Думали, отца не выходить: новомодный пенициллин, кислородные подушки — ничего не приносило облегчения. Выходя из спальни отца, профессора Вовси и Губергриц (мне почему-то запомнились именно эти фамилии), тогдашние светила, только сокрушенно покачивали головами.
Я запомнил неподвижное серое лицо отца на подушках, хриплый свист дыхания и неузнающий взгляд. К счастью, организм выдюжил, отец выздоровел.
Долечиваться его послали на море. Но не на Черное, к которому отец привык, а на Балтику. Южное солнце, я до сих пор не понимаю почему, врачи сочли противопоказанным. Свой первый послевоенный отпуск отец, сопровождаемый целым выводком детей, провел в поселке Майори, вблизи Риги. Море оказалось непривычно мелким, неприветливым, до дрожи холодным. Но мы, дети, не обращая внимания на температуру, стремились залезть в воду при первой возможности, даже когда наблюдавшие за нашими «подвигами» родители и старшая сестра Юля сидели на берегу в пальто. Отец быстро окреп. С открытием утиной охоты он пропадал на окрестных озерах. В середине августа решил слетать в только что переименованный в Калининград Кенигсберг. Взял и нас с Радой. Город лежал в руинах, центр выгорел абсолютно. Разместились мы в одном из генеральских особняков на окраине.
Отец поинтересовался у хозяина дома, «не балуют» ли немцы.
— Что вы, Никита Сергеевич, все спокойно, — поспешно возразил генерал, потом, подумав, добавил: — У меня на втором этаже на террасе пулемет стоит. Проснешься ночью, дашь очередь и снова в постель.
Так я и не понял, зачем ему пулемет, если все спокойно.
В Калининграде мы провели пару дней, отец очень интересовался изготовлением тканей из бурого угля. Он пришел в восторг от достижений немецких химиков, забрал с собой целую коллекцию образцов, чтобы показать украинским ученым, внедрить эти технологии у себя. Посетили мы и гигантский карьер, где добывали янтарь. На меня он произвел неизгладимое впечатление, особенно кусочки застывшей смолы с комаром и мушкой внутри, отец же остался равнодушен. По прилете в Ригу отец засобирался домой. В Киев мы вернулись ранней осенью, к началу учебного года. Постепенно восстанавливалась нормальная жизнь. У отца она была занята работой, но не состояла из одной работы.
Он находил время заниматься и детьми, съездить с нами в лес или на Днепр. Отец любил компании. По выходным дням по поводу или без оного у нас на даче обычно собирались секретари ЦК и зампреды Совмина. Не обходил он вниманием и военных. Командующим Киевским военным округом тогда был старый фронтовой знакомый отца генерал-полковник Андрей Антонович Гречко, балагур и весельчак.
Во время таких встреч серьезные разговоры перемежались шутками, сопровождались летом купанием в Днепре, а осенью походами в окрестные колхозы — полюбоваться, как говорил отец, на урожай. Все завершалось шумным совместным обедом.
Но всем развлечениям отец предпочитал охоту.
Сейчас мы вдоволь наслышаны о правительственных забавах. В те годы подобное не могло даже прийти в голову. Тогда все обставлялось очень просто: собравшиеся сослуживцы отца, я более других запомнил Ивана Семеновича Сенина, Демьяна Сергеевича Коротченко, Никифора Тимофеевича Кальченко, Александра Евдокимовича Корнейчука и уже упоминавшегося генерала Гречко, [3] растянувшись цепью, брели, перекликаясь, по осенней стерне в надежде спугнуть зайца. Когда старшие уставали, мы, дети, вперемешку с охраной с гиканьем гнали тех же зайцев и лис на наших отцов, стоявших на линии стрельбы. Добыча, как правило, оказывалась невелика, зато удовольствие…
Такие встречи сближали людей, превращали их из товарищей по работе просто в товарищей, а подчас друзей. В то непростое время это значило немало. За все послевоенные годы из окружения отца бесследно не исчез никто. Врагов народа среди них не искали.
В Москву мы возвратились в самом начале 1950 года, отпраздновали Новый год дома в Киеве и тронулись. Мама подгадала, чтобы дети не пропустили ни дня в школе. За дисциплиной она следила строго.
Отец переехал на пару недель раньше, Сталин вызвал его в декабре на торжественное празднование своего 70-летия. С трудом отец вырвался в Киев на пару дней сдать дела преемнику Леониду Георгиевичу Мельникову.
