хранение и перемещение отец приказал держать под особым контролем. В шифровке, направленной в тот день Малиновским Плиеву, министр обороны запретил «применение ядерного оружия всеми видами ракет и авиацией».
Сообщения разведки из США тревожили: продолжается сосредоточение войск и кораблей десанта. Солдатам раздали боевые патроны. Ходят упорные слухи, что высадка начнется в ближайшие дни или часы.
Слишком многое оставалось неопределенным.
В отличие от шифрограмм из США, сообщения Алексеева с Кубы звучали оптимистично: Кастро полон энергии и уверен в победе.
Наступило тягостное ожидание. Отец из угла в угол мерил шагами свой кремлевский кабинет. Порой останавливался у окна, но вряд ли он видел, что происходит за ним.
Он прервал хождение и уже третий раз за утро позвонил Громыко, попросил связаться с нашим послом в Турции, пусть прощупает мнение правительства о возможном выводе американских «Юпитеров» в обмен на гарантии безопасности, представленные Советским Союзом.
Громыко пообещал связаться с Анкарой немедленно.
Перед заседанием отец распорядился вызвать, как он говорил, гонцов, чтобы как только письмо окончательно отшлифуется, его без промедления доставить на радио и в нашу единственную вечернюю всесоюзную газету «Известия».
За обедом в кремлевской столовой собрались практически все участники предстоящего разговора. На сей раз ели молча, без обычных для совместной трапезы шуток, и даже без обсуждения неотложных дел. Куба отодвинула все на второй план. А заговорить о кризисе язык не поворачивался. Пока нового ничего нет, а старое ворошить — только рану бередить.
Сегодняшнее совещание перенесли из кабинета в зал заседаний, чтобы хватило мест приглашенным. В зале собрались и слушатели, и докладчики. Громыко с письмом запаздывал. Отец зашел последним. Неслышно отворилась и, пропустив его грузную фигуру, так же беззвучно захлопнулась массивная дубовая дверь. Этот проход, позволяющий, минуя приемную, пройти из кабинета Председателя Совета министров в зал заседаний, проделал еще Сталин. Заседание началось с доклада военных.
Гонцы — Харламов и Стуруа из «Известий» — изнывали в приемной, время тянулось страшно медленно. Что происходит там, за плотно закрытыми двойными дверями? Какая судьба ожидает всех нас? Несколько раз в приемную выскакивали озабоченные помощники то с бумагами, то позвонить по телефону и передать неотложные поручения.
В короткие мгновения, пока двери вновь не захлопывались, долетали леденящие душу обрывки слов. Малиновский докладывал о возможных целях американской авиации и ракет на нашей территории, предполагаемом количестве жертв и, конечно, чем мы им ответим. Наш ответ выглядел не очень убедительно, размазывался далеко отстоящими друг от друга кружочками по висевшей на стене карте США. В Европе заштрихованные окружности теснились плотнее, кое-где сливались в сплошное поле. Но решалось дело не в Европе.
Отец слушал Малиновского вполуха. Решение следовало искать не в военных планах, а в дипломатии. Поэтому, когда появился Громыко, он предложил прервать доклад маршала и послушать, что скажет министр иностранных дел.
Громыко медленно читал текст. Отцу он показался слишком бюрократическим, сухим. Он начал вносить изменения, по сути передиктовал его заново. Постановили «вручить послание послу США в Москве и одновременно в 17.00 передать его по московскому радио».[95]
Через сорок минут гонцы получили копии так называемого второго письма Хрущева Кеннеди, с пылу с жару, с внесенными от руки поправками.
Вскоре московское радио, прервав запланированную трансляцию, начало передавать послание. В «Известиях» срочно переверстывали первую полосу, к приему правительственного материала приготовились заранее, но никто не знал объема письма. Вот и приходилось подгонять, резать по живому.
Одновременно с посланием президенту США отец отправил умиротворяющий ответ на обращение У Тана. В нем он соглашался с предложением исполняющего обязанности генерального секретаря приостановить поставки вооружения на Кубу, не нагнетать напряженность. В письме отмечалось, что советское правительство осуждает отказ США внять голосу разума и снять блокаду. Тем не менее советским судам приказано во избежание провокаций покинуть район, в котором присутствуют американские военные корабли.
Кеннеди оказался более оперативным. Его послание в ООН ушло еще накануне. Он соглашался с и. о. генерального секретаря и заверял: «Наше правительство примет и уважит Ваше предложение, наши корабли в Карибском море сделают все возможное, чтобы избежать непосредственного столкновения с советскими судами в ближайшие дни для уменьшения до минимума риска какого-нибудь нежелательного инцидента».
В пятницу Исполком так и не пришел ни к какому решению. Обсуждение письма отца (первого) решили продолжить утром в субботу 27 октября.
Однако с утра все пошло наперекосяк. На Белый дом обрушилась лавина информации о непредвиденных происшествиях. В других условиях каждого из них могло хватить для отдельного небольшого кризиса.
Рано утром директор ФБР Эдгар Гувер позвонил Роберту Кеннеди и сообщил, что, по его сведениям, советские дипломаты в Нью-Йорке всю ночь не спали, судя по всему, они готовили к уничтожению секретные документы. Подобные действия не допускали двойного толкования — противная сторона считает: война на пороге.
На одной из встреч, посвященных проблемам Карибского кризиса, Георгий Корниенко сказал следующее: «Слухи о том, что в посольстве жгли документы, неверны. Ничего подобного не происходило, но, естественно, мы приготовились ко всяким неожиданностям».
Роберт Кеннеди пишет, что по дороге в Белый дом он недоумевал: как сопоставить эти действия с письмом отца, в котором предлагается путь урегулирования конфликта. Или послание — просто камуфляж?
Обе стороны подозревали друг друга, не верили друг другу и одновременно, рассчитывая друг на друга, надеялись на благополучный исход, на чудо в последний момент.
Утреннее заседание Исполкома началось в Белом доме, как обычно, в 10 часов. Первым выступил Макнамара. Его сообщение не оставляло особых надежд: русские, занятые постройкой баз, работают днем и ночью. Он мог прохронометрировать работу по часам, с интервалом, с которым низколетящие разведчики с ревом проносились над строящимися объектами.
Их бесцеремонность просто выводила из себя Фиделя Кастро. «В конце концов, Куба — суверенное государство и не позволит унижать янки свое достоинство», — эмоционально реагировал он на призывы выполнявшего директиву Москвы Алексеева сохранять выдержку и спокойствие.
Пока полеты совершались два раза в день, Кастро еще терпел. Но со вчерашнего дня стало твориться что-то невообразимое. Самолеты янки чувствовали себя как дома, как во времена Батисты. Уязвленное самолюбие Кастро требовало отмщения. Он твердил одно: аргументы разума на северного соседа не подействуют, там признают только силу.
Поздно вечером 26 октября главнокомандующий майор Фидель Кастро Рус отдал приказ кубинской зенитной артиллерии открывать огонь и сбивать нарушителей. Распоряжение довели и до советского полковника Воронкова, командовавшего зенитными ракетами.
Он находился в подчинении у Плиева, и оба они не имели права действовать без санкции Москвы. Несколькими часами раньше Плиев послал шифровку Малиновскому. В ней он запрашивал разрешение применить имеющиеся в его распоряжении средства ПВО в случае «удара американских стратегических авиационных соединений». Другими словами, если начнется авиационная подготовка высадки десанта.
Получив сообщение, Малиновский поспешил к отцу. В результате где-то утром 27 октября из Москвы в Гавану полетел ответ, предоставлявший Плиеву право в случае массированного воздушного нападения открывать огонь. Массированного…
Зенитные ракеты формально еще не заступили на дежурство: на стартовых позициях заканчивались монтаж, проверка электроники, настраивались локаторы. Оставался последний шаг, полшага, и американцы
