отверстия на каждую грядку попадает нужное для полива количество воды, ни больше ни меньше и без потерь. К сожалению, после отставки отца лотковый полив забросили, как и многие другие его начинания.
Обойдя луг, мы повернули обратно. Неприятный разговор больше откладывать было нельзя, прогулка заканчивалась. Сейчас, вернувшись на дачу, отец примется за бумаги, потом обед, но главное — вокруг будут люди, а мне не хотелось затевать разговор при свидетелях.
— Ты знаешь, — начал я, — произошло необычное событие. Я должен тебе о нем рассказать. Может, это ерунда, но молчать я не вправе.
Я начал рассказывать о странном звонке и встрече с Галюковым. Отец слушал меня молча. К середине рассказа мы дошли до калитки, ведущей к дому. Секунду поколебавшись, он повернул обратно на луг.
Я закончил свой рассказ и замолчал.
— Ты правильно сделал, что рассказал мне, — наконец прервал молчание отец. Мы прошли еще несколько шагов.
— Повтори, кого назвал этот человек, — попросил он.
— Игнатов, Подгорный, Брежнев, Шелепин, — стал вспоминать я, стараясь быть поточней.
Отец задумался.
— Нет, невероятно… Брежнев, Подгорный, Шелепин — совершенно разные люди. Не может этого быть, — в раздумье произнес он. — Игнатов — возможно. Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может быть общего с другими?
Он не ждал от меня ответа. Я выполнил свой долг — дальнейшее было вне моей компетенции.
Мы опять повернули к даче. Шли молча. Уже у самого дома он спросил меня:
— Ты кому-нибудь говорил о своей встрече?
— Конечно, нет! Как можно болтать о таком?
— Правильно, — одобрил он, — и никому не говори. Больше к этому вопросу мы не возвращались.
В понедельник я, как обычно, отправился на работу. За ворохом новостей о происходившем на полигоне я совсем забыл о Галюкове. Отец приехал домой поздно вечером, после выступления на торжественном собрании посвященном столетию Первого Интернационала. Я ожидал его. Увидев подъезжавшую машину, я вышел навстречу.
Отец, как бы продолжая вчерашний разговор, сразу же начал без предисловий:
— Мы с Микояном и Подгорным вместе выходили из Совета Министров, и я в двух словах пересказал им твой рассказ. Подгорный просто высмеял меня. «Как вы только могли такое подумать, Никита Сергеевич?» — вот его буквальные слова.
У меня сердце просто упало. Этого мне только не хватало: завести себе врага на уровне члена Президиума ЦК! Ведь если все это ерунда, то Подгорный, да и другие, кому он не преминет обо всем рассказать, никогда мне не простят. Все, что я рассказал, можно квалифицировать как провокацию против них.
Начиная разговор с отцом, я опасался чего-то подобного. Боялся, что информация выйдет наружу, но такого я предположить не мог.
Правда, и раньше случались похожие происшествия. Некоторое время назад отец долго меня расспрашивал о сравнительных характеристиках различных ракетных систем. Я рассказал ему все, что знал, стараясь сохранить объективность. Я не хотел выступить апологетом своей фирмы. На вооружении нашей армии должно быть все самое лучшее, а кто что сделал — вопрос другой. Слишком дорого мы заплатили в 1941 году за субъективизм, чтобы забыть эти кровавые уроки. А через несколько дней, выступая на Совете обороны со своими соображениями о развитии индустрии вооружений, отец вдруг бухнул: «А вот Сергей мне говорил то-то и то-то…»
Когда мне об этом сообщили, я за голову схватился! И надо же было мне лезть со своим мнением вперед. Можно было сказать, что я, мол, не в курсе дела. Вот и «продемонстрировал» свою эрудицию и рвение в защите государственных интересов. А теперь люди, с которыми мне работать, не простят мне ни одного критического замечания отца в их адрес.
С тех пор я решил больше в такие ситуации не попадать. И вот на тебе — еще хуже, вляпался по самые уши, и с кем?! С членами Президиума ЦК!!!
— В среду (30 сентября) я отправлюсь на Пицунду, по дороге залечу в Крым, проеду по полям в Краснодарском крае, — продолжал отец. — Я попросил Микояна побеседовать с этим человеком. Он тебе позвонит. Пусть проверит. Он тоже собирается в отпуск, и тоже на Пицунду, задержится тут немного, все выяснит, когда прилетит, мне расскажет.
Я расстроился. Если все это чепуха, то зачем об этом говорить? Ну а если нет, то как же можно выпускать нить событий из рук? Если же поручать расследование Микояну, то как можно было делать это на ходу, в присутствии Подгорного, о котором шла речь как об участнике готовящихся событий? Все получалось на редкость несерьезно и глупо. В любом случае я оказывался в самом нелепом положении. Однако дело сделано, и переживать было поздно. На ход событий я повлиять уже не мог.
— Может, тебе задержаться и самому поговорить с этим человеком? — робко предложил я.
Отец поморщился:
— Нет, Микоян — человек опытный. Он все сделает. Я устал, хочу отдохнуть. И вообще… давай прекратим этот разговор.
— Можно я тоже прилечу на Пицунду? В этом году я в отпуске не был. Поживу там с тобой, — переменил я тему разговора. В конце концов ему виднее, как поступать в подобной ситуации.
— Конечно! Мне будет веселее, — обрадовался он. — Сведешь этого чекиста с Микояном, бери отпуск и приезжай.
Подгорный в тот же день рассказал Брежневу о разговоре с отцом. Тот запаниковал.
— Может быть, отложим все это? — запричитал он.
— Хочешь погибать, — погибай, но предавать товарищей не смей, — отрезал Подгорный.
Брежнев сник. Порешили предупредить, кого удастся, особенно Мжаванадзе, чтобы в случае разговора с Микояном они все отрицали.[11]
В последние сентябрьские дни отец отдавался делам, будто не существовало никакого предупреждения. Перед тем как покинуть Москву, утром 30 сентября, он встретился с Президентом Индонезии Сукарно, прибывшим в нашу страну с официальным визитом.
Вечером того же дня он приземлился в Симферополе. Отец выбрал кружной путь, по дороге решил осмотреть новые птицефабрики, закупленные за рубежом. Его очень беспокоило, почему в наших условиях они быстро теряют свою эффективность. Количество кормов, затрачиваемых на килограмм привеса, возрастало вдвое, а то и втрое. Поиск ответа на этот вопрос и тогда, в критический момент, представлялся отцу чрезвычайно важным.
В Крыму отца встречали Петр Ефимович Шелест, другие руководители Украины. Как читатель, несомненно, помнит, Шелест все знал, первый разговор с ним Брежнев провел еще в марте. Посетили птицеводческий совхоз «Южный», затем бройлерную фабрику совхоза «Красный». Отец вел себя как обычно, вникал в суть, интересовался, как содержат птиц, как кормят. Шелест ожидал разноса, но его не последовало.
Через много лет в своих воспоминаниях Шелест отмечал, что Хрущев показался ему как бы подавленным, менее уверенным, чем обычно. Он пожаловался на Брежнева, назвал его «пустым человеком». О Подгорном сказал, что пока большой отдачи от него не видит, ожидал большего. Посетовал, что Президиум ЦК — это общество стариков, в его составе много людей, которые любят поговорить, но работать нет…[12]
В Крыму отец задерживаться не стал. Сказал Шелесту, что там угрюмо, холодно, и уехал в Пицунду. Отдых начался приемом 3 октября группы японских парламентариев во главе с господином Айитира Фудзияма. На следующий день отец встретился с парламентариями Пакистана.
Я оставался в Москве, решив не проявлять больше инициативу.
Несколько дней прошли в обычных служебных хлопотах. Никто не звонил. Иногда на меня накатывало предчувствие опасности, но я гнал его прочь — нечего впадать в панику. Свой долг я выполнил — остальное не мое дело.
