Кириленко и те, кто его уполномочил. В мире, в том числе и в нашей стране, мемуары пишет огромное число людей. Это нормально. Мемуары являются не историей, а взглядом каждого человека на прожитую им жизнь. Они дополняют историю и могут служить хорошим материалом для будущих историков нашей страны и нашей партии. А коли так, он считает их требование насилием над личностью советского человека, противоречащим Конституции, и отказывается подчиниться.
— Вы можете силой запрятать меня в тюрьму или силой отобрать мои записи. Все это вы сегодня можете со мной сделать, но я категорически протестую. Я живу под арестом, — заводился отец, — ваша охрана следит за каждым моим шагом: не охрана, а тюремщики.
— Вы не можете обойтись без охраны. Люди вас ненавидят. Если бы вы появились сейчас на улице, вас бы растерзали, — не остался в долгу Кириленко.
Спохватившись, что собрались они совсем по иному поводу, не за этим вызвали отца в ЦК, Кириленко уже иным, бесцветным голосом начал произносить заранее заготовленную фразу:
— Никита Сергеевич, то, что я вам передал, — решение Политбюро ЦК, и вы обязаны как коммунист ему подчиниться. В противном случае… — В голосе Кириленко зазвучала угроза, но отец не дал ему договорить.
— То, что позволяете себе вы в отношении меня, не позволяло себе правительство даже в царские времена. Я помню только один подобный случай. Вы хотите поступить со мной так, как царь Николай I поступил с Тарасом Шевченко, сослав его в солдаты, запретив там писать и рисовать. Вы можете у меня отобрать все — пенсию, дачу, квартиру. Все это в ваших силах, и я не удивлюсь, если вы это сделаете. Ничего, я себе пропитание найду. Пойду слесарить, я еще помню, как это делается. А нет, так с котомкой пойду по людям. Мне люди подадут.
Он взглянул на Кириленко.
— А вам никто и крошки не даст. С голоду подохнете.
Тут в разговор вмешался Пельше, сказав, что решение Политбюро обязательно для всех, и для отца в том числе. Этими мемуарами могут воспользоваться враждебные силы. Это было ошибкой со стороны Пельше.
— Вот Политбюро и выделило бы мне стенографистку и машинистку, которые записывали бы то, что я диктую. Это нормальная работа. Они могли бы делать два экземпляра — один оставался бы в ЦК, а с другим бы я работал, — более спокойно сказал отец. Но, вспомнив о чем-то, с раздражением добавил: — А то, опять же в нарушение Конституции, утыкали всю дачу подслушивающими устройствами. Сортир и тот не забыли. Тратите народные деньги на то, чтобы пердеж подслушивать.
Всем стало ясно, что разговор надо заканчивать — добровольно отец ничего не отдаст.
На прощание отец повторил, что он как гражданин СССР имеет право писать мемуары, и это право у него отнять не могут. Его записки предназначены для ЦК, партии и всего советского народа. Он хочет, чтобы то, что он описывает, послужило на пользу советским людям, нашим советским руководителям и государству. Пусть события, которым он был свидетель, послужат уроком в нашей будущей жизни.
На этом закончился второй после отставки, но, к сожалению, не последний визит отца в ЦК.
Кириленко доложил Брежневу о состоявшемся разговоре. Что предпринять дальше, Леонид Ильич себе не представлял, и на случай, если придется принимать меры, решил заручиться поддержкой товарищей по Политбюро. Он приказал напечатать и разослать для ознакомления текст диктовок отца, который записывали через подслушку в деревянном домике охранники отца. Записывали, естественно, не всё, только то, что диктовалось в доме, но текста и у них набралось изрядно — 450 машинописных страниц.
«Позвонил мне заведующий Общим отделом ЦК К. У. Черненко и сообщил, что высылает мне специальным нарочным мемуары Н. С. Хрущева на 450 страницах», — записал в дневнике Шелест. Есть и дата: 7 — 14 июня 1968 года.
«Срок два дня. Нас, членов Политбюро, только сейчас ознакомливают с этими мемуарами, а их уже давно напечатали за границей», — продолжает Шелест.
Тут он немного напутал, в 1968 году ничего нигде еще не напечатали. В голове у Шелеста перемешались слухи об американском фильме и присланная ему распечатка КГБ. Он тогда еще работал в Киеве и не очень вникал в московские интриги.
«В мемуарах много об И. В. Сталине и о других политических деятелях того времени. По стилю и изложенным фактам чувствуется, что это писал Хрущев: его формулировки, факты, которые он неоднократно приводил в разговорах. Я подробно, добросовестно прочел, даже изучил записки Хрущева и ничего предусмотрительного не нашел.
По поводу этих записок Никиту Сергеевича вызывали в ЦК. Говорят, там состоялся очень “крутой разговор”. Н. С. Хрущев — честный, прямой, очень порядочный человек, безусловно преданный своему народу. Теперешним многим руководителям надо бы многому учиться, дорасти до его понимания государственных дел и реалий, как во внешней, так и во внутренней политике»,[57] — заключает Шелест. Тот Шелест, который в 1964 году наравне с Шелепиным изо всех сил толкал Брежнева, буквально принудил его завершить начатое ими «дело».
Судя по записям Шелеста, на заседание Политбюро вопрос не выносили.
Свидание с Кириленко выбило отца из колеи. Он переживал, опять и опять возвращаясь к обстоятельствам разговора. Диктовку отец забросил, возобновляя работу лишь эпизодически. Летом 1968 года он продиктовал очень мало. Так что в этом смысле Кириленко добился желаемого результата. Снова отца мучила та же проблема: зачем все это.
В наших разговорах во время прогулок вдали от микрофонов, фиксирующих каждое слово, он опять стал повторять:
— Бессмысленное занятие. Они не успокоятся. Я их знаю. Сейчас не посмеют, а умру — все заберут и уничтожат. Я же вижу, что происходит сегодня. Им правдивая история не нужна.
Я его успокаивал, но сам успокоиться не мог. Надо было отыскать способ, позволявший сохранить материалы до лучших времен. Все возможные варианты хранения пленок и распечаток внутри страны не были абсолютно надежны. Как только за поиски возьмутся профессионалы, а они есть в избытке, все наши дилетантские секреты будут раскрыты.
В обсуждениях с отцом судьбы мемуаров мы вернулись к мысли об укрытии рукописи за границей. Тогда же впервые возникла мысль, что в случае чрезвычайных обстоятельств изъятия надиктованного в качестве ответной меры воспоминания нужно будет опубликовать. Публикация окончательно решала проблему сохранности. Что, спрашивается, искать, если книгу можно запросто купить в магазине? Ведь весь тираж не скупишь. Никаких секретных фондов не хватит — на Западе дефицита с бумагой нет.
Несколько успокоившись после бурной беседы в ЦК, отец принялся за огород. Приближался май, пора было готовиться к посевной.
Тем временем мне удалось нащупать пути передачи копии материалов за рубеж.
Лева Петров познакомил меня со своим давним приятелем Виталием Евгеньевичем Луи. Многие его почему-то звали Виктором. Отсидев десять лет по обычному в сталинское время вздорному политическому обвинению, Луи вышел из тюрьмы после ХХ съезда и, оглядевшись, решил начать новую жизнь.
Она сложилась очень необычно для того времени, когда контакт с иностранцами приравнивался то ли почти к подвигу, то ли к опасной экспедиции в джунгли, но только не Африки, а капитала.
Виталий Евгеньевич устроился работать московским корреспондентом в английскую газету «Sunday Evening News», что обеспечивало ему несравнимую с обычными советскими гражданами свободу выездов и контактов. После женитьбы на работавшей в Москве англичанке Дженнифер его положение еще более упрочилось.
Конечно, за разрешение работать на англичан госбезопасность потребовала от Луи кое-какие услуги. После недолгих переговоров поладили, и вскоре Виталий Евгеньевич стал неофициальным связным между компетентными лицами у нас в стране и соответствующими кругами за рубежом. Он стал выполнять деликатные поручения на все более высоком уровне, начал общаться даже с руководителями государств.
В конце 1967 года Лева как-то предложил мне:
— Давай зайдем к одному интересному человеку, моему другу. У него собираются любопытные люди. Сам он работает в английской газете.
Я тогда был легок на подъем, охотно знакомился с новыми людьми, любил интеллигентные компании с
