Я несколько успокоился. Такой оперативности, признаться, я не ожидал. Очевидно, думал я, поскольку Брежнев раньше много занимался нашими делами, он хорошо знает и наше ОКБ, и меня. Наверное, все образуется.
Я «услужливо» забыл разговор у Кириленко и то, что после 1964 года Брежнев стал совсем не тем.
Через два дня Александров, помявшись, сказал мне по телефону, что он доложил мою записку, но Леонид Ильич заниматься существом дела не стал, а сказал: «Это дело Устинова. Пусть он и решает».
— Вы позвоните Дмитрию Федоровичу, вот телефон его помощника, — закончил разговор Александров.
Устинову я звонить не стал. Такой ответ Брежнева означал однозначный и пренебрежительный отказ. О том, что с Устиновым наша организация, а следовательно, и я были не в лучших отношениях, Брежнев прекрасно знал.
Рассказав все Челомею и выслушав, как я понимаю теперь, его не совсем искренние соболезнования, я набрал продиктованный мне номер телефона директора организации, где мне отныне предстояло работать, Бориса Николаевича Наумова.[62]
Секретарь соединила меня мгновенно. В ответ на мои сбивчивые объяснения Наумов дружелюбно сказал, что ему все известно и он обо мне наслышан, а потом выразил уверенность, что я найду себе дело по душе. Предложил приехать. Через два часа я подъезжал к своей будущей обители. Через проходную прошел в небольшой двор, в котором одиноко стояло пятиэтажное школьное здание. После гигантской территории нашего ОКБ и его многочисленных многоэтажных корпусов организация выглядела затрапезно.
Пройдя через раздевалку, я поднялся на второй этаж. Полная белокурая секретарша приветливо улыбнулась:
— Сергей Никитич? Борис Николаевич ждет вас. Проходите.
В кабинете меня встретил большой, весь как бы состоявший из улыбки человек. Он излучал благодушие.
Я стал рассказывать, стараясь быть покороче.
— Подождите, — перебил он меня, — если можно, поподробнее. Я много слышал о вашей деятельности. Любочка, чайку и ни с кем не соединяйте. Ни с кем, — скомандовал он секретарше в переговорное устройство.
За чаем мы проговорили часа два. Я рассказал о себе, о Челомее, кое-что о работе. Что можно. Наумов был весь внимание и любезность. Задавал вопросы, уточнял — видно было, что все это ему чрезвычайно интересно.
На прощание Наумов подбодрил меня, сказал, что на новом месте мне скорее светит поездка в Париж, чем на ракетный полигон в пустыне, и посоветовал обдумать, какая область научной деятельности мне больше по душе — он возьмет меня в подразделение, которое я выберу, на должность заведующего отделом.
— Такое указание я получил, — уточнил он.
Решили встретиться через пару дней. С июля 1968 года я начал работать в Институте электронных управляющих машин. В силу склада характера и обстоятельств я постепенно снова оказался в гуще событий. Отрадным было то, что через год из ОКБ ко мне перебрались несколько моих коллег, с помощью которых удалось создать боевой коллектив.
Теперь, по прошествии многих лет, до меня дошло, что мой перевод от Челомея к Наумову — не козни Устинова или кого-нибудь еще, а сигнал отцу, предупреждение: если не забросит работу над мемуарами, они, то есть Брежнев с председателем КГБ Андроповым, могут прибегнуть к более строгим мерам. Сигнал растворился в пустоте — я его, в силу наивности, не понял, а отцу о смене места работы долго не говорил, не хотел его волновать.
Все эти бурные события отвлекли меня от помощи отцу в работе над мемуарами, но лето 1968 года оказалось непродуктивным и у него. Только осенью отец приступил к диктовке. Дело шло туго, он выбился из ритма, забыл, что намечал. Опять мы обратились к составленному вначале плану. Выбирали тему на неделю и в следующий выходной подводили итог.
Сначала отец сердился, отвечал на мои расспросы о том, что надиктовано за истекшую неделю привычным «Не приставай!». Но постепенно работа оживилась, и надобность в моих приставаниях отпала.
1969 год наступил мирно. «Наверху» о нас не вспоминали. Отпор, встреченный Кириленко, возымел свое действие, и с отцом, видимо, решили не связываться. Все шло по установившемуся распорядку — работа над мемуарами, огород, прогулки, фотографирование, опять мемуары, телевизор, чтение. И так изо дня в день. Весной отец работал так же интенсивно, как и в поза прошлом году, когда мемуары только начинались.
Мы несколько успокоились, но, как оказалось, напрасно. Мемуары отца не выпадали из-под бдительного наблюдения. Все это в полной мере проявилось на следующий год.
Летом произошло событие, внешне, казалось, никак не связанное с темой этого повествования, но в силу ряда обстоятельств вдруг вмешавшееся в работу над мемуарами и оказавшее серьезное влияние на нашу дальнейшую деятельность.
Моя младшая сестра Лена с детства тяжело хворала. Еще ребенком, вернувшись с юга, она заболела системной волчанкой — тяжелым, непонятным современной медицине и неизлечимым недугом.
Чего только не предпринимали мама и отец! Обращения и к светилам науки, и к народной медицине не дали результатов — болезнь прогрессировала.
Во второй половине 60-х годов состояние ее серьезно ухудшилось. Лена уже не могла работать, с трудом ходила. Однако мужество и оптимизм позволяли ей возиться на даче с пчелами, цветами. Летом после очередного обострения Лену забрали в больницу. Болезнь вступила в новую грозную стадию — ей свело руки и ноги, она не могла ходить. Положение было очень тяжелым. Московские светила академик Тареев, профессор Смоленский, профессор Насонова давно наблюдали сестру, лечили ее, но улучшения не было. Они оказались бессильны.
Лева Петров — муж моей племянницы, проработавший несколько лет корреспондентом АПН в Канаде и уверовавший в западную медицину, предложил проделать анализы за границей — вдруг там существуют диагностика и лечение, о которых мы и не подозреваем. Лечащие врачи отнеслись к этой идее скептически, но не возражали. Они знали: положение безнадежное, а в такой ситуации принято давать родным полную свободу. Встал вопрос, как реализовать идею практически. Тут представился случай.
Повстречавшись в те дни со своими друзьями, Володей Барабошкиным и будущим академиком- математиком Ревазом Гам крелидзе, я в разговоре посетовал на возникшую проблему. Немного подумав, Реваз предложил:
— По-моему, выход есть. Сейчас в Москве гостит делегация американских математиков. Я поговорю с ними — может быть, кто-то из них возьмет на себя труд организовать обследование в одном из госпиталей в Америке.
И хотя мне совсем не хотелось связываться с иностранцами, я бы предпочел, чтобы эту миссию взял на себя кто-нибудь из своих, но выбирать не приходилось. Через несколько дней Гамкрелидзе принимал американских гостей у себя дома. Был приглашен и я. Там я познакомился с доктором Джереми Стоуном, занимавшим какой-то значительный пост в Американской национальной академии. «Этот человек может тебе помочь», — сказал Реваз.
Мы разговорились. Стоун, оказывается, был близок к покойному президенту Кеннеди, тепло отзывался об отце. Реваз уже рассказал ему о моих проблемах, и тот был готов не только взять на себя хлопоты с анализами, но вызвался разыскать и, более того, попробовать прислать в Москву врача, специалиста по коллагенозам. Так по-научному называлось заболевание моей сестры. Перед отъездом доктор Стоун забрал препараты для анализа и обещал вскоре позвонить.
Через пару недель он сообщил, что один из крупных американских специалистов в этой области (я забыл его фамилию) сейчас находится в Европе. Стоун договорился с ним, что в случае предоставления ему туристской визы он заедет в Москву. Вопрос требовалось решать быстро, в течение одного-двух дней. Поездка американского медика по Европе подходила к концу. Из Вены он должен был направиться
