их корабли возвращались в порт с трех континентов; прекрасная старинная усадьба, где они жили, хорошо сохранилась, была отремонтированной и ухоженной; она не пришла в упадок подобно многим другим. Им принадлежал самый крупный и процветающий торговый дом в Новом Орлеане — да, сэр. И все-таки, когда отец медленно вел сына за руку от портрета к портрету, во взгляде его была легкая ностальгия, говорящая о том, что в прежние времена Ботилье занимали себя более интересными и важными вещами, чем сметы, накладные и подведение торговых балансов.
— Этот человек был вице-губернатором, назначенным королем Франции еще до того, как появился наш штат, до того, как появились все штаты. Ты только подумай, малыш Стивен: его слово было законом от дельты Миссисипи до Великих озер и лесов Миннесоты.
Стивен почтительно посмотрел на тускло отблескивающую стальную кирасу, на локоны парика до плеч, но ничего не почувствовал. Портрет оставался мертвым, как изображения генералов в школьных учебниках по истории.
— А этот человек покинул дом, семью и друзей, отказался от богатства и положения в обществе, терпел голод, холод и нужду, а под конец пожертвовал жизнью ради своего идеала — свободы. Он защищал нашу родину, когда она еще не стала отдельной страной. Служил в штабе Вашингтона.
Мальчуган серьезно покосился на коричнево-голубой мундир, на белую косичку. Но ему снова не удалось почувствовать, что изображенный на картине человек когда-то был живым; в памяти его всплыла лишь двухцентовая почтовая марка.
— Этот был морским офицером под командой Декатура. Он сражался с варварами-пиратами, а потом вернулся, чтобы защищать наш город в битве за Новый Орлеан…
Пираты — это звучало немного более заманчиво, но по-прежнему слишком походило на рассказы школьных учителей.
— А вот он… — отец указал на именную табличку в нижней части следующей рамы.
Возможно, первым импульсом послужило сходство имен — хотя все остальные тоже были Ботилье, — но, взглянув вверх, на лицо этого давно умершего юноши, мальчик внезапно ощутил прилив родственного чувства. Черные глаза предка с лукавым огоньком встретили взор мальчика понимающе, словно они оба уже знали друг о друге все и могли стать настоящими друзьями. Он был моложе прочих — наверное, и это сыграло свою роль.
— Собственно говоря, он и умер-то почти мальчишкой, — заметил отец Стивена. — Лет двадцати пяти. — Но в голосе его не было неодобрения или печали — в нем прозвучало едва ли не восхищение. И, скорее себе, чем мальчику рядом, он пробормотал: — Уж лучше так, чем стареть за конторкой…
Стивен не мог оторваться от картины: эти веселые, озорные, беспечные глаза словно притягивали его. Портрет стал чересчур живым. Психолог сказал бы: «В девять лет дети бывают необычайно впечатлительны. Пожалуй, не стоило говорить мальчику такие вещи». Но на свете есть многое, чего психологи не понимают.
— А он чем занимался? — с дрожью в голосе спросил Стивен.
— Я про него мало что знаю. Он погиб далеко, в чужой стране. Умер как благородный человек…
Отец повел Стивена за руку дальше по галерее, но голова мальчика была повернута назад, к молодому лицу на стене, которое задело в его душе чувствительную струнку. Все остальные рассказы он почти целиком пропустил мимо ушей. Человек в плоской фуражке времен Мексиканской войны, человек в серой форме конфедерата из армии Ли. А потом — двери в конце галереи, ведущие в сегодняшний день с его накладными и ордерами, разгрузкой и погрузкой партий товара и немой мукой в сердцах людей, никогда не имевших прав, которые дает благородное происхождение.
— Ну вот, теперь тебе ясно, что значило быть Ботилье. Помни, о чем я тебе рассказал. Это все, что я могу для тебя сделать. — Отец отпустил руку мальчугана и ласково коснулся его макушки.
Мальчик вернулся в галерею, остановился посередине, показал на стену.
— Я хочу стать таким же, — промолвил он. Снова возникло это чувство близости, духовного родства — черные глаза смотрели на него, живые, неотвратимо притягивающие, все понимающие, словно посылая ему дружеское «Привет, малыш!» сквозь череду поколений.
Стивен Ботилье нашел своего героя.
Это не было эпизодом школьных лет, забывшимся с течением времени. Это осталось с ним навсегда, превратилось в часть его жизни. Это было обыденным — и все же чем-то отдельным, особым. Но сам мальчик вовсе не был каким-то странным или замкнутым, что называется, «не от мира сего». Он был нормальным, здоровым, веселым парнишкой, как и все его сверстники. Он ходил в школу и ненавидел ее, прогуливал уроки, а когда это обнаруживалось, получал по первое число. Разбил бейсбольным мячом стекло в магазине и заработал хорошую порку. Бегал летом купаться без спросу, возвращался домой в промокшей одежде и терпеливо сносил наказание. Но он всегда находил утешение у своего «второго я»: он вставал перед ним с саднящей спиной и не менее сильно саднящей в душе обидой и мрачно говорил: «Небось и тебе от них доставалось, верно, Стив?» И благодаря этому чувству родства, разделенного с другом переживания все как бы вставало на свои места.
Именно сюда он являлся и после каждой драки. Чтобы с торжеством сообщить: «Я его отделал как следует, Стив», — и продемонстрировать свою лихость и свои особые, секретные удары, боксируя с воображаемым противником. Или — если счастье оказывалось не на его стороне — чтобы зализать раны, унять досаду, найти причину, которая помешала ему проявить себя лучше. «У него руки длиннее, Стив. Ты знаешь, как это бывает: я просто не мог его достать. С тобой, наверно, тоже такое случалось». И темные молодые глаза на стене словно искрились, отвечая ему ободряюще: «Ну, ясное дело!»
Он никогда не думал о нем как о человеке другой эпохи, как о мертвом или давно ушедшем, никогда не смотрел на него как на младшего брата своего прадеда. Они словно были близнецами или одним и тем же человеком, юноша на стене был — как выразить это? — его талисманом, его старшим товарищем, амулетом, приносящим удачу. Он так и не успел состариться, — возможно, причина была в этом. Он канул в Вечность двадцатипятилетним — самый подходящий для героя возраст; он навсегда остался таким же молодым, как на картине.
Стивен Ботилье вытянулся, как кукурузный стебель, миновал неуклюжий возраст: мальчуган превратился в юношу. Он закончил школу в родном городе, и отец отправил его в Южный университет, где учились все Ботилье, — маленький, быть может, провинциальный по сравнению с северными колоссами, зато богатый традициями. Портрет остался висеть на стене, но Стивен увез с собой то, что стало неотъемлемой частью его души. Ибо его герой был не из тех, кем восхищаются издалека; он вошел в его плоть и кровь и не имел ничего общего со стандартным примером для подражания.
Впервые целуя девушку — это случилось в автомобиле, который дал ему отец, на мшистой лужайке под осенней луной, — Стивен не вступал в незнакомую область, а точно повторял пережитое раньше. Ему как будто уже была знакома эта смесь волнения, робости и отваги. И даже в этот миг он прошептал про себя, не услышанный пухленькой студенткой, которую держал в объятиях: «И ты испытывал то же самое, правда, Стив?»
Тогда, конечно, не было автомобилей, да и студенток тоже, но какая разница? Серебристый мох на лужайке, полная луна, застенчивая подруга — эти вещи не меняются. Возможно, тогда были карета с лошадью и усмехающийся черный кучер, которого отослали якобы за какой-то надобностью. Он словно слышал, как в трущобах неподалеку бренчит призрачное банджо, — теперь его заменило радио в машине, мурлыкающее модную песенку.
Или когда, еще без особенной нужды, он впервые провел по лицу бритвой, этим символом возмужалости, — он подумал о Стивене Ботилье, о другом Стивене Ботилье. «Интересно, он в первый раз тоже порезался, как я?» Опять же — иными были детали, но не сама суть переживания. В ту пору не было ни безопасных бритв, ни кремов, которые позволяли бы обойтись без помазка и воды. Но гордость, ощущение зрелости, охота попробовать раньше, чем это станет действительно необходимо, — эти вещи были прежде и будут всегда.
Так он и жил с ним — каждый день и каждый час. Это не было навязчивой идеей, родом одержимости. Это было что-то теплое, человеческое, земное и близкое. Маясь над каверзной задачей на экзамене, он инстинктивно обращался за помощью к Стивену Ботилье. То же самое происходило, когда до ворот на поле
