Красе у парфян погребен, на почве Ливийской — Великий, Юлий же кровию Рим обагрил, благодарности чуждый. Точно не в силах нести все три усыпальницы сразу, Их разделила земля. Воздаст же им почести слава. Место есть, где средь скал зияет глубокая пропасть В Парфенопейскон земле по пути к Дикархиде великой, Воды Коцита шумят в глубине, и дыхание ада Рвется наружу из недр, пропитано жаром смертельным. Осенью там не родятся плоды; даже травы не всходят Там на тучном лугу; никогда огласиться не может Мягкий кустарник весеннею песней, нестройной и звучной, Мрачный там хаос царит, и торчат ноздреватые скалы, И кипарисы толпой погребальною их окружают. В этих пустынных местах Плутон свою голову поднял Пламя пылает на ней и лежит слой пепла седого). С речью такою отец обратился к Фортуне крылатой: «Ты, чьей власти дела вручены бессмертных и смертных, Ты не миришься никак ни с одной устойчивой властью, Новое мило тебе и постыло то, что имеешь; Разве себя признаёшь ты сраженной величием Рима? Ты ли не в силах столкнуть обреченной на гибель громады? В Риме давно молодежь ненавидит могущество Рима, Груз добытых богатств ей в тягость. Видишь сама ты Пышность добычи и роскошь, ведущую к гибели верной. Строят из злата дома и до звезд воздвигают строенья, Камень воды теснит, а море приходит на нивы, — Все затевают мятеж и порядок природы меняют. Даже ко мне они в царство стучатся, и почва зияет, Взрыта орудьями этих безумцев, и стонут пещеры В опустошенных горах, и прихотям служат каменья, А сквозь отверстья на свет ускользнуть надеются души. Вот почему, о Судьба, нахмурь свои мирные брови, Рим к войне побуди, мой удел мертвецами наполни. Да, уж давненько я рта своего не омачивал кровью, И Тисифона моя не омыла несытого тела, С той поры, как поил клинок свой безжалостный Сулла И взрастила земля орошенные кровью колосья». 121. Вымолвив эти слова и стремясь десницу с десницей Соединить, он разверз огромной расщелиной землю. Тут беспечная так ему отвечала Фортуна:
«О мой родитель, кому подчиняются недра Коцита! Если истину мне предсказать безнаказанно можно, Сбудется воля твоя, затем что не меньшая ярость В сердце кипит и в крови не меньшее пламя пылает. Как я раскаялась в том, что радела о римских твердынях! Как я дары ненавижу свои! Пусть им стены разрушит То божество, что построило их. Я всем сердцем желаю В пепел мужей обратить и кровью душу насытить, Вижу, как дважды тела под Филиппами поле устлали, Вижу могилы иберов и пламя костров фессалийских, Внемлет испуганный слух зловещему лязгу железа. В Ливии — чудится мне — стенают, о Нил, твои веси В чаянье битвы актийской, в боязни мечей Аполлона. Так отвори же скорей свое ненасытное царство, Новые души готовься принять. Деревозчик едва ли Призраки павших мужей на челне переправить сумеет: Нужен тут флот. А ты пожирай убитых без счета, О Тисифона. и глад утоляй кровавою пищей: Целый изрубленный мир спускается к духам Стигийским».
122.
Еде успела сказать, как, пробита молнией яркой, Вздрогнула туча — и вновь пресекла прорвавшийся пламень, В страхе присел повелитель теней и заставил сомкнуться Недра земли, трепеща от раскатов могучего брата. Вмиг избиенье мужей и разгром грядущий раскрылись В знаменьях вышних богов. Титана лик искаженный Сделался алым, как кровь, и подернулся мглою туманной, Словно дымились уже сраженья гражданские кровью. В небе с другой стороны свой полный лик погасила Кинфия, ибо она освещать не посмела злодейства. С грохотом рушились вниз вершины гор и потоки, Русла покинув свои, меж новых брегов умирали. Звон мечей потрясает эфир, и военные трубы В небе Марса зовут. И Этна, вскипев, изрыгнула Пламень, досель небывалый, взметая искры до неба. Вот среди свежих могил и тел, не почтенных сожженьем. Призраки ликом ужасным и скрежетом злобным пугают В свите невиданных звезд комета сеет пожары, Сходит Юпитер могучий кровавым дождем на равнины, Знаменья эти спешит оправдать божество, и немедля Цезарь, забыв колебанья и движимый жаждою мести, Галльскую бросил войну и войну гражданскую начал. В Альпах есть место одно, где скалы становятся ниже. И открывают проход, раздвинуты греческим богом. Там алтари Геркулеса стоят и горы седые, Скованы вечной зимой, до звезд вздымают вершины. Можно подумать, что пот над ними небес: не смягчают Стужи ни солнца лучн. ни теплые вешние ветры. Все тал сдавлено льдом и покрыто инеем зимним. Может вершина весь мир удержать на плечах своих грозных. Цезарь могучий, тот кряж попирая с веселою ратью, Это место избрал и стал на скале высочайшей, Взглядом широким кругом Гесперийское поле окинул. Обе руки простиран к небесным светилам, воскликнул: «О всемогущий Юпитер и вы, Сатурносы земли, Что ликовали со мной победам моим и триумфам, Вы мне свидетели в том, что Марса зову против воли И против волн подъемлю я меч, лишь обидою движим: В час, когда кровью врагов обагряю я рейнские воды, В час, когда галлам, что вновь стремились взять Капитолий, К Альпам я путь преградил, меня изгоняют из Рима. Кровь германцев-врагов, шестьдесят достославных сражений — Вот преступленья мои! Но кого же страшит моя слава? Кто это бредит войной? Бесстыдно подкупленный златом Сброд недостойных наймитов и пасынков нашего Рима!
