обнажив всё, и вокруг стали скапливаться зрители, преимущественно мужского пола.
— Чего уставились? — сказала им Зара из позиции лёжа. — Голой задницы не видели?
Она встала на ноги, одёрнула и отряхнула юбку, протянула руку Шизофренику. Он смотрел на неё снизу затравленно, но руку в ответ подал.
— Оп-а, — сказала Зара и с силой рванула его на себя.
Шизофреник поднялся. Она попыталась задержать его руку в своей, но он не дался.
— Меня Зара зовут, — сказала Зара. — А тебя?
Шизофреник молчал.
— Как тебя зовут? — ещё раз спросила Зара. — Или ты глухой?
— Это в данном случае неважно, — сказал Шизофреник.
— Ну, неважно так неважно, — сказала Зара и пошла вперёд, в том же направлении, в каком они шли до совместного падения.
А Шизофреник нагнулся и завертелся на месте волчком. И вертелся, пока не нашёл свой прутик. Найдя же, бурно обрадовался, и поднял его, и потащился следом. Видимо, эта дорога вела к его дому, и ему ничего не оставалось делать, как по ней идти. Зара, кося глазом через плечо, словно лошадь, держала сумасшедшего в поле зрения.
8
А перед братом его Горбуном открылось на новом месте проживания множество разных дорог с твёрдым покрытием. Правда, все они вели в самых различных направлениях, непонятно или неизвестно куда. Или, наоборот, известно куда, но неизвестно, что там потом делать. И как из этого множества выбрать что-нибудь приличное. Потому что дорог было, конечно, много — что хорошо, — но все они были чужими дорогами. И чтобы по ним ходить, требовалось какое-нибудь знание местной жизни. А откуда его взять в двадцать два неполных года? В этом возрасте и у себя дома, где родился, учился и рос, мало кто в жизни по-настоящему понимает и знает толк, а уж в чужой стране с чужим языком, с чужими законами, обычаями и реалиями… Чёрт ногу может сломать, не только молодой эмигрант без стажа работы и без какого бы то ни было общечеловеческого опыта.
И Горбун подёргался поначалу в приступах энтузиазма, поупирался лбом в разные непроходимые стенки, пока запал насчёт европейских стандартов и прочей дребедени у него не пропал. А без запала стал Горбун совершенно естественно изнывать, не зная, куда себя деть и приткнуть. Растерялся он от переизбытка дорог и упал духом.
Хотя язык он освоил быстро, имея нормальные более или менее мозги и хороший слух, взятый им от матери. Она когда-то тоже и слух имела, и голос, и закончила консерваторию. Но родила близнецов — Горбуна и Шизофреника — и голос у неё безвозвратно пропал. Не потому что родились у неё горбун и шизофреник. Они обычными младенцами без особых примет родились. Единственно что, оба ногами вперёд шли. Один за другим. Кстати, может быть, это что-нибудь и символизировало. Для тех, кто понимает. А болезни их проявились примерно к пятнадцати годам, после чего уже стали прогрессировать.
Нет, голос у роженицы пропал потому, что роды выдались трудные и продолжительные, и она так громко и так долго орала во время схваток и прохождения двоих детей по родовым путям, что навсегда повредила себе голосовые связки. Возможно, конечно, что было это как-нибудь и не совсем так, но так потом говорили. И это было похоже на правду, поскольку и сейчас голос её похрипывал, как у курильщицы, а она никогда не курила и даже в молодости за компанию не пробовала, испытывая к табачному дыму отвращение. А слух музыкальный, конечно, у неё остался. Трудные роды на слух её не повлияли.
И она, вместо того, чтобы петь в опере главные партии, как ей все профессора и преподаватели предсказывали, вынуждена была идти преподавать в музыкальную школу теорию музыки и сольфеджио, что и сделалось её основной профессией на долгие годы и что давало ей средства к жизни. Причём неплохие в условиях советских зарплат средства — она оказалась неплохим педагогом, и к ней часто обращались, чтобы подготовить кого-нибудь к поступлению в музыкальное училище или в консерваторию, естественно, за отдельную плату.
А сыну её, Горбуну, слух для другого, значит, пригодился. Он им пользовался, изучая, к примеру, иностранный язык и вообще, получая любую информацию. Поэтому то, что он на сегодня знал, он почерпнул не из книг — единственная книга, которую Горбун прочёл в жизни и не запомнил, была «Колобок». Всё узнанное он где-нибудь когда-нибудь услышал. По радио, по телевизору, от знакомых, от учителей, от преподавателей торгового колледжа, который успел окончить перед отъездом тоже практически на слух. И чужой язык он слухом уловил без особых усилий. А вот что с этим языком делать, как его полезно использовать, кроме как в редких случаях с местными жителями коротко разговаривать и тот же телевизор смотреть, было ему не совсем понятно.
Образование его торговое капиталисты не признали — сварочное образование отца признали, а его нет, — куда пойти учиться, он не знал и не шёл никуда. Ждал, когда пошлют куда-нибудь принудительно. Но его пока никуда не посылали, и он получал пособие и слонялся по городу в поисках на свою жопу приключений.
В супермаркетах по мелочи подворовывал. Не как другие, профессионально ворующие на заказ всё — от ноутбуков до верхней одежды, — а так, скуки ради. Поскольку не взять совсем ничего, когда всё лежит и никем не охраняется, было как-то глупо и противоестественно. И он брал что-нибудь нужное или ненужное, клал в тележку, потом направлялся туда, где не было видеокамер наблюдения, на ходу прятал взятое в рюкзак, лежавший тут же, на тележке, открыто, накладывал в тележку то, что собирался купить, и шёл к кассе. И за всё, что лежало в тележке, платил, а за то, что в рюкзаке — нет. И никто, ни разу не попросил его открыть рюкзак и показать, что там в нём содержится. Горбуна сильно раздражало, что это им даже на ум не приходило. Раз лежит рюкзак сверху. Он понимал, что если бы кому-то пришло на ум заглянуть в рюкзак, ему пришлось бы плохо, и тем не менее раздражался.
По вечерам выходных дней он выходил в люди — в русское кафе или на русскую дискотеку. Но не танцевал там. Не попалось ему ни одной девицы, явно желавшей с ним танцевать. А получать от ворот поворот он не хотел. Не любил он получать от ворот повороты. Поэтому он толкался среди бывших сельских парней — выходцев из немецких поселений Казахстана и деревень Сибири, — выпивал с ними, разговаривал, прикидывался, что ему в их обществе нормально, что он им друг, товарищ и брат.
На самом деле все их темы и чаяния были ему откровенно скучны. После третьего глотка начинали вспоминать казахские ветры, сибирские морозы и жаловаться на свою жизнь как там, так и тут — мол, там с детства называли их немецкими фашистами, а тут называют русским дерьмом. И включали кассетник, и слушали песни про свои трудные судьбы в Германии, в основном, на мотив «Там кто-то с горочки спустился». Что-то вроде:
А строчку «И немцы местного разлива нас не считают за людей» не только слушали, но и коллективно ей подпевали. Ещё, поддав, исполняли хором самодельный хит «Дойчланд, Дойчланд, юбер алес[1], мы тебя опустим», пили девятого мая с тостом «Чтобы всегда мы их, а не они нас» или ходили по улицам, поздравляя всех встречных немцев с Днем Великой Победы.
9
