монгольский лоб кухарки стягивала мокрая повязка. Сдвинув коричневый телефон, она поставила рядом с эмалированной миской другую, помельче, затем, задрав локоть, что-то потрогала зубами на запястье, смерила мельком грязные туфли Подорогина и ушла. Печкин вытащил из миски кусок мяса на кости и с сомнением осмотрел его.
— Эти, а также прочие вопросы, — сказал он, не отрываясь от куска, — уважаемый — простите, не знаю вашего имени, — не ко мне. Ничем не могу… — Не договорив, Печкин снова погрузился ртом в мясо.
Подорогин взял из кармана перчатки, не соображая стал надевать их, но сорвал и затолкал в другой карман. Потом он молча обошел Печкина и хлопнул фанерной дверью. На шум из кухни показалась Гуля с громадным ножом. За ее спиной виднелась часть чугунной плиты с опаленной тушей.
На лестнице Подорогин спугнул крысу, а на первом этаже зачем-то подошел к шахте лифта. Внизу, метра за полтора, на выщербленной бетонной стене слепла обрешеченная лампа. На поросшем плесенью дне между отшлифованными рельсами стояло ведро с черной жидкостью. Что-то размеренно постукивало. Ощутив восходящий поток теплого, пахнущего тленом воздуха из шахты, он попятился и вышел на крыльцо.
«Субурбан» исчез. На том месте, где всего несколько минут назад он оставил машину, Подорогин обнаружил лишь следы автомобильных протекторов и скомканный лист бумаги. Кое-где глубокий снег прошили капли крови. Туман почти сошел. Во все стороны простиралась снежная пустыня. Когда Подорогин в последний раз оглянулся на дом, то увидел Гулю, которая молча смотрела на него в окно. Она тотчас скрылась. В собачьей будке что-то горело. Крохотные дощатые недра плясали в неверных бликах оранжевого пламени.
В гостинице, недалеко от центра, ему пришлось снять полулюкс за четыреста долларов. В холле, на вращающемся подиуме, перевязанный крест-накрест исполинской подарочной лентой, искрился новый, с иголочки, «лендровер». Охранники в темно-синей униформе, похожие на переростков-старшеклассников, слонялись между аквариумом и золотой амбразурой обменника.
Подорогин поднялся в номер, рассеянно обошел комнаты, принял горячую ванну и заказал ужин с коньяком.
После того как ему трижды звонили с предложениями расслабиться, он отключил телефон. Затем выяснилось, что отключена и его новая сотка. Он набрал офис со старой «нокии», но, стоило Ирине Аркадьевне ответить, бросил трубку.
Налив до краев фужер коньяку, он погасил верхний свет и смотрел на сумеречный, обсыпанный электричеством город с высоты двадцать первого этажа.
Ощущения катастрофы, долженствующего следовать за мыслью о том, что не только сегодня, но и завтра, и через месяц, и даже через год он не сможет явиться ни дома, ни в «Нижнем», он не переживал. Потягивая коньяк, он думал о совершенно практических вещах: какой остаток у него на банковских карточках, как долго он сможет существовать на эти деньги, где и на какое время можно снять без документов квартиру и проч.
Потом в «Дорожном патруле» во весь рост показали брошенный у кирпичной стены «Субурбан». Тонированные окна машины были прострелены и частью осыпались. Подорогин плохо слышал, что говорил за кадром голос ведущего. Точнее, перестал что-либо слышать после того, как оптимистичный этот голос сообщил о тройном убийстве в области и что к данному моменту опознан только один из погибших. А именно:
Осушив бутылку, Подорогин включил гостиничный телефон и заказал еще коньяку. Ему перезвонили, и он ответил: «Да».
В голове, со стороны контуженного уха, шумело.
Через несколько минут в дверь номера постучали. На пороге стояла крашеная благоухающая девица в кожаной юбке и каких-то сверкающих чулках.
— Девушку заказывали? — спросила она тоном приветствия, проскользнула в прихожую, сбросила туфли и тотчас заперлась в ванной.
Не успел Подорогин вернуться в комнату, как в дверь постучали снова. Это был посыльный из ресторана. Подорогин не глядя расплатился за бутылку и, дождавшись, пока посыльный соберет что-то на полу, расположился на кровати и продолжал пить. Девица, от которой пахло цветочным мылом, обмотанная полотенцем, тоже попросила денег и тоже затем почему-то собирала их на полу.
— Только, пожалуйста, не в часах, — попросила она, растягивая ударные слоги и разматывая полотенце.
Подорогин снял с руки «ролекс» и перебирал звенья браслета, словно четки. Это было последнее, что он помнил за вечер.
Утром в чувство его привел телефонный звонок. Из регистратуры интересовались, намерен ли он «продлевать проживание». Он напомнил, что ему обещали зарезервировать номер подешевле. Номера подешевле были, но нынешний он должен был освободить до двенадцати часов.
Умывшись на скорую руку, с бритьем он решил повременить. Его все еще покачивало от выпитого. С полки над умывальником он прихватил запечатанный бритвенный станок с пакетиком пены и зачем-то шапочку для душа.
В полдень он получил ключи от нового номера. Тот же бесшумный, светлый, разъятый зеркалами лифт распахнул перед ним свои створки не в мраморном холле двадцать первого этажа, а в обшарпанном вестибюле девятого. Пол коридора покрывала протертая, разлезшаяся по краям дорожка. Номер составляли не три комнаты, а только одна. Лопнувшее по диагонали чрево холодильника источало запах тины. С балкона под радиатор натекла талая вода. Единственным совпадением с прежними апартаментами можно было считать разве что бумажные полоски с красным крестом и надписью «disinfected», разбросанные на ванне, умывальнике и бачке унитаза.
За день Подорогин только раз выходил из номера, чтоб пообедать. Дверь в дверь с рестораном на втором этаже располагалось казино. В счете, доставленном скучающей официанткой, стояла непомерно завышенная, неряшливая сумма, но, расплатившись, Подорогин даже не настаивал на сдаче. По телевизору зачем-то повторили вчерашний выпуск «Дорожного патруля». Четыре раза он звонил в «Нижний». Трижды трубку снимала Ирина Аркадьевна. На последний звонок ответил Тихон Самуилович. В этот раз Подорогин не стал прерывать связь и дождался, когда после повторного «Слушаю!» и отчеркнутой гневным выдохом паузы Тихон Самуилыч сам бросил трубку. С шести снова зачастили звонки проституток. В номере наверху бурлило застолье. Подорогин курил одну сигарету за другой.
Мысль, которая еще вчера спокойно, почти незаметно прошла мимо него — что для Натальи и дочерей он не существует отныне, для них он теперь завершенная отрасль воспоминаний, портрет под стеклом, — мысль эта разрасталась в нем тяжелой опухолью. Тем не менее он даже подумать сейчас не мог о том, чтобы звонить домой. Мертвый, он хотя бы не представлял угрозы для семьи. Если его по ошибке зачислили в покойники, это все-таки было лучше, чем дежурящие у дома, у детской площадки, мстители с обмотанными пластырем стволами. И в его интересах было, чтоб ошибка эта открылась как можно позднее. Однако уже сегодня он должен думать о том, как нейтрализовать последствия своего неминуемого воскрешения. Опять идти в прокуратуру? Он с трудом мог представить себе новую встречу со следователем Ганиевым. Учитывая же крах предыдущего визита на Завряжского, смысл этой встречи и вовсе сводился к нулю. Даут Рамазанович если и поверит в существование Печкина, его монгольской кухарки, русского инопланетянина, заговор с запланированным падением самолета и в очередную «трупную» подтасовку, то с одним условием: прежде Подорогин должен будет пройти психиатрическое освидетельствование. Да что в том толку, коль и поверит в конце концов? В общем, это был заколдованный круг в его исконном, чистом виде: для того чтобы воскреснуть, он должен был не воскресать.
Шарахаясь по номеру в темноте, задевая за невидимые углы и поверхности, Подорогин не находил, не чувствовал для себя иной приемлемой перспективы действий, кроме уже действующей: «продлевать
