Мне Петровский понравился. Он держался просто, но с достоинством, вполне доброжелательно, но без чрезмерных улыбок. С ним можно разговаривать, с радостью подумал я. А если он еще и умеет ставить спектакли, я готов немедленно жениться. Так я оценил сорока пяти–пятидесятилетнего человека, высокого, худощавого шатена с короткой стрижкой густых волос. А еще он курил сигареты с мундштуком и везде сыпал пепел.
– Работы будет много. Молодежи здесь катастрофически не хватает, а… (тут он помедлил, выбирая, видимо, слово помягче) – местные мастодонты играть уже давно ничего не могут, да и не хотят. Не обращайте внимания, если нарветесь на хамство – это здешний стиль. Идите с проблемами прямо ко мне. Не бойтесь, все будет хорошо.
Это напоминало скорее напутствие перед боем, чем обычное знакомство. Было похоже, что отношения между Петровским и труппой не самые радужные.
Сбор труппы как две капли воды походил на то, что происходило в этот день и в Комсомольске: объятия, возгласы, поцелуи и так далее. Нас игнорировали. Мне показалось, что артистов для большого театра как-то маловато. Сидя в зале и вертя головой туда-сюда, я насчитал человек двадцать. Вошел Петровский и встал у сцены, поздоровался со всеми, оглядел зал и спросил у какой-то женщины, сидящей перед ним в первом ряду: «А почему так мало народа?»
– Не знаю, не пришли, – с некоторым вызовом ответила женщина, наверное, завтруппой.
Петровский раздраженным тоном кратко обрисовал репертуарный план на предстоящий сезон. Из чего выходило, что первой премьерой будет «Последняя жертва» Островского. После этого он покинул зал, на ходу доставая из кармана пачку сигарет. Нас он труппе не представил, что обычно делается, когда приходят новые артисты. Было не ясно, то ли он забыл, то ли специально не захотел нас представить. Все это – и то, что полтруппы не пришло на открытие сезона, и речь Петровского, произнесенная сквозь зубы, и то, что он нас не представил, – было неприятно и подействовало на нас угнетающе.
– Здравствуйте, ребята, – произнес, улыбаясь, молодой, моих лет парень, протягивая руку. – Ярский. Слава. Ярский-младший.
– Привет, – сказал я, радуясь, что хоть кто-то заметил наше присутствие.
– Я служу здесь артистом, – продолжил он, – а младший потому, что есть еще старший Ярский, мой папаша. Откуда приехали?
Он оказался очень симпатичным человеком, когда мы познакомились с ним поближе, в отличие от своего отца Ярского-старшего, который числился артистом, но давно уже почти ничего не играл, а был не то председателем ВТО в городе, не то председателем месткома. Меня он невзлюбил сразу, на всякий случай, как потенциального конкурента сына.
– Слушай, Слава, что у вас тут происходит? Все злобные какие-то, волками смотрят, не ходят на открытие сезона. А что главреж психует?
– Они его снимают, – пожал плечами Слава, – уже немного осталось. Это у них любимое занятие – жрать главных режиссеров. Я здесь третий год работаю. Этот – уже второй, кого съедают. А до меня штук пять их было. И никто больше двух сезонов не задерживается.
– Что значит, ОНИ снимают? А кто они-то?
Слава с удивлением посмотрел на меня:
– Ты что, первый день замужем? Народные, заслуженные. У нас одних народных – шесть штук, да заслуженных, по-моему, десять. Все друг с другом ругаются, никто ни с кем не разговаривает. А народные меж собой даже и не здороваются. Но вот приходит новый главный, и вся труппа организуется в две команды. Одна, которая играет, – за главного режиссера. Вторая, неиграющая, им недовольна и начинает его жрать. То есть: писать письма в обком партии, исполком, статьи в газеты, типа: «Что же происходит в театре?» Почему-то всегда тех, кто недоволен, – больше. Они через некоторое время и побеждают. Коллектив – против! Таков приговор – и человека нет. Появляется новый главный. У него как раз играют неигравшие в прошлый раз, и наоборот: игравшие – не играют. А дальше – «у попа была собака». Письма в обком, исполком «что же происходит?» Следующий!
Он рассказывал это легко, весело, как смешной анекдот, будто сам он был сторонним наблюдателем. Потом сказал: «Рвать когти надо отсюда. Я вот решил – в Москву. Попробую в ГИТИС или Щепку».
Да-а-а, приехали. Вот тебе большой город, большой, солидный театр. В нашем захолустном театре про такое и не слыхивали. Как это – снимать главного? А где взять другого? Кто туда поедет? А потом, что значит – одни играют, а другие нет. У нас все пахали из спектакля в спектакль. Радовались, если появлялась пьеса с одними женскими ролями, и можно было передохнуть.
Начались репетиции «Последней жертвы». Я репетировал Дергачева. Довольно скучный персонаж. Нечто вроде мелкого жулика – подловатый и нечистый на руку. Роль, мало подходящая для дебюта, когда хочется показать, на что ты способен – как говорят на театральном жаргоне: «пройти в труппе». Здесь не было для этого возможности. Во-первых, с Дергачевым ничего не происходило за все время существования на сцене, никаких событий, когда человек вдруг открывается с неожиданной стороны. Это всегда интересно играть, актеру дается шанс показать разные грани своего таланта. И во-вторых, это интересно смотреть. Роль Дергачева неинтересна была еще и потому, что в главных событиях сюжета он не участвовал, его линия была боковой, второстепенной. А публика прежде всего следит за главной историей. Ну, к примеру, историю Гамлета можно рассказать в трех словах.
«Жил-был принц. У него умер папа – говорят, его убил родной брат. Надо убедиться, что это так, и отомстить». Вот, собственно, и все. Узнал, отомстил и погиб сам. И все, участвующие в этой истории, нам интересны. Остальные – постольку-поскольку. К примеру, Полоний. Роль прекрасная, но почему-то никто и никогда из великих артистов не играл ее в свой бенефис.
Но, как говорится, ешьте что дают. И я репетировал, пытаясь найти хоть какую-нибудь яркую характерность, манеру держаться – словом, быть не функцией, а живым, человеческим типом. Увы, боюсь, что это не получилось.
Подлеца-красавца, тянущего деньги у бедной женщины, репетировал артист Высоцкий – лет сорока пяти–пятидесяти, красивый брюнет с серыми глазами, здешний герой-любовник. Правда уже оплывший. Всем своим видом он показывал, до чего ему обрыдла и эта роль, и этот театр, и все партнеры, включая меня. С брезгливой миной он цедил слова, смотрел куда-то мимо глаз, равнодушный ко всему, даже к деньгам, которые по пьесе ему нужны были позарез. Я такого еще не видел. Когда я однажды имел неосторожность попросить его пройти еще раз небольшую сцену, он остановился, брови у него полезли вверх. Впервые за все время он посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «Чего вы так стараетесь? Лучше у вас все равно не будет». Он воевал с Петровским и переносил это отношение на меня, поскольку я был человеком Петровского. Репетиции проходили тоскливо и никакой радости не доставляли. Режиссер Лавров
