– А как я это сделаю?
– Как? Покрасить его надо! Вот как! – взвился мой благодетель.
Девица лениво пожала плечами:
– Ну, волосы, положим, пергидролем можно. А брови он не возьмет – густые и слишком толстый волос.
Тут я вмешался:
– Минуточку, что значит – покрасить? А что я буду делать завтра? Как я крашеный буду играть свои роли в театре?
Он замахал на меня руками:
– О чем ты говоришь? Какой театр? Если тебя здесь утвердят, тебя в любой театр возьмут крашеного и некрашеного. Ну, перекрасишься снова, какая проблема?
Он так орал, махал руками и суетился, что я, плюнув на нехорошие предчувствия, согласился. Меня покрасили какой-то белой пеной, и я стал похож на Морозко из русской народной сказки.
– Ну, сиди-сиди, – сказал мой парень и убежал. А я сидел и ждал, когда я стану похож на деревенского парня. Где-то через час я почувствовал сильное жжение над бровями и пожаловался гримерше.
– Так, а что вы хотите? – она снова пожала плечами. – Вы уже час, как намазанным сидите. У вас вообще все может сгореть.
Я вскочил.
– Так что же вы меня не предупредили?
– Мне велели вас покрасить, я вас и крашу.
Я побежал к раковине и стал смывать пергидроль. Смыв, я посмотрелся в зеркало, боясь себя не узнать. Но нет, я почти не изменился. Просто вместо черного еврея на меня из зеркала смотрел рыжий еврей. Причем над бровями у него были красные полосы сожженной кожи. А сами брови так до конца и не вытравились, зато приобрели зеленоватый оттенок, как усы у Кисы Воробьянинова. Из деревенского у меня был только мат, которым я покрывал себя, свою глупость, свое тщеславие и своего идиота благодетеля вместе с его мировой славой.
Прибежав в гримерный цех, он взглянул на меня и тут же опустил глаза.
– Побежали скорей в павильон, Мкртчян идет!
– Кто это Мкртчян?
– Постановщик.
– Ты когда отдашь мне обратный билет?
– Сделаем пробу и отдам.
Мы шли по бесконечному мосфильмовскому коридору, и вдруг я увидел, что навстречу идет Евгений Леонов в точно такой же косоворотке и сапожках, как и я. Мой провожатый, который тоже его заметил, схватил меня за руку и помчался назад по коридору, ища какую-нибудь открытую дверь, чтобы спрятать меня от Леонова.
– Если он узнает, что кто-то еще пробуется на его роль, он сразу от нее откажется, – шептал мне ассистент Мкртчяна, стоя у дверей какого-то кабинета и прислушиваясь, когда пройдет Леонов.
Настроение у меня окончательно упало – смешно мне соревноваться с Леоновым. И когда мы вошли в павильон, мне было все уже абсолютно безразлично. Я желал только получить обратный билет и поскорей уехать домой зализывать раны.
Павильон был огромен. Он напоминал городскую площадь в каком-нибудь областном центре. Не было только памятника Ленину в центре, но везде стояли фанерные декорации, которые изображали и загородный дом, и городскую квартиру, и кабинет в конторе, и руины разрушенного войной дома, и т. д., и т. п.
Группе «Земли Санникова» для проб было выделено метров сорок площади, на которых помещалась камера, осветительные приборы и режиссер Мкртчян, сидящий на стуле. Когда мы подошли, он ругался с оператором:
– Чту ты мне показувуешшь? – с непередаваемым армянским акцентом внушал он оператору. – Падымы камеру внис!
Едва взглянув на меня и не поздоровавшись, он протянул мне лист с текстом, отобранным для пробы. Я бегло прочитал его. Это был монолог человека перед расстрелом. Он плакал и умолял солдат его пощадить. Ничего себе! Вот так, без репетиций, не зная сценария, не зная, что было до этого, что – после, с ходу сыграть трагическую историю. Кругом ходят какие-то люди, что-то носят, разговаривают. Раздраженный недружелюбный режиссер. Как тут можно сосредоточиться, что-то почувствовать?
– Извините, – сказал я, – здесь очень шумно. Нельзя ли, чтобы все замолчали или вышли?
– Нельзя! – закричал Мкртчян. – Это вам не театр, это кино! Это производство! Можете начинать?
– Могу, – отвечал я, мечтая лишь о том, чтобы получить, наконец, билет в Ленинград и забыть навсегда свой поход за мировой славой. Я отбарабанил монолог, схватил билет (причем мой дружок-ассистент куда-то исчез, и билет мне отдала бухгалтерша) и вышел на улицу. На душе было гадко.
– Куда теперь? – спросил я себя. – Куда. В парфюмерный магазин, куда же еще?
За прилавком в парфюмерном магазине стояла молодая симпатичная продавщица.
– Есть у вас что-нибудь, чтоб покрасить волосы в черный цвет? – чувствуя, что краснею, спросил я.
Ее улыбчивое лицо поменялось на брезгливое, и она положила на прилавок передо мной пакетик с
