менялся. Эта перемена, как тень, накрывала его, ползла снизу верх по всему телу, до самой шеи и дальше по щекам на подбородок, нос, щеки, лоб, потом на темя, и тут я знала, что он уже умер». Ночью, когда проснулась Эглантина, шел снег. Ингеборга была такая крохотная, рассказывал дед, что ее похоронили в коробке из-под сигар. Где-то на двадцати акрах земли, не в усадьбе, зарыты косточки мертворожденной малютки. Мой отец копает могилу. Дитя ответствует из чрева матери на Резаном Холме, и английский солдат падает замертво. Дядя Ричард лежит на улице в Западном Кингстоне. Мой двоюродный дед Давид ковыляет по занесенной снегом Хеннепин-авеню на своих культях, обутых в специально пошитые башмаки, длинные, как лыжи. Он с трудом добирается до отеля, в котором живет, и испускает дух. Это смерть от сердечного приступа, а не от холода. Король Эдуард и миссис Уоллис Симпсон. Я вижу Дороти, городскую сумасшедшую, разглагольствующую на улицах, вещающую о судьбах мира. Милый добрый потный Бертон, специалист по теории памяти, рыцарь, спасающий попавших в беду прекрасных дам, открывший в себе женщину, оплакивающий мать, какой она была до инсульта, во время оно. Мой отец говорит речь на своем восьмидесятилетии. Он начинает с занятного объявления, попавшегося ему на глаза: «Пропал кот. Шерсть белая с коричневым, лезет. Ухо порвано, одного глаза нет, хвост оторван, хромает на правую переднюю лапу. Отзывается на кличку Везунчик». Общий хохот. Я его слышу. Я слышу, как хохочет Лора, сидя напротив меня за ужином, я чувствую тепло ее ягодиц под своими пальцами, когда мы лежим в постели. Голова Миранды покоится у меня на плече. Я вижу улицы ее снов, приснившийся ей дом с будоражащими воображение комнатами и странной мебелью. Я вижу женщину, пытающуюся высвободиться из хватки мужчины, пригвоздившего ее к земле. Я стою перед ее комодом и сгораю от желания дотронуться до ее вещей. Человек бросается с топором на дорогое бюро и обнаруживает в нем рукописи. Отец вдруг под нажимом открывает другому тайну, которую много лет носил в себе. Я вижу аккуратный письменный стол отца: скрепки, всякая амуниция, неопознанные ключи. В Сонином шкафу сейчас все вверх дном. Она бросает вещи где попало. Аркадий один за другим открывает ящики комода в пустой комнате, но находит лишь голос. Он садится в поезд и видит женщину, похожую на Лили, но это не Лили, а другая, плод его фантазий, та, кто пленит его воображение. Когда же это было? Да всего три дня назад Инга читала мне вслух первое письмо, и голос ее дрожал.
Дорогая Лили, — писал Макс. — Я пишу к тебе в другом человеке, я, тот, кто все эти годы пишет, чтобы жить. Он не жил, чтобы писать. Он писал, чтобы жить. Иногда он чувствует, что больше ничего не сделает, ничего не в состоянии придумать. Иногда он чувствует, что умер. И сказать ему об этом некому. Он говорит это тебе, потому что тебя защищает броня, которую он тебе дал, потому что ты не знаешь, кто он. Не знаешь, кто умирает.
Но Эдди наверняка знала, что Макс гоняется за собственным вымыслом, что письма он пишет не ей, а женщине на экране, которую не найдет никогда.
Наверное, говорил я себе, ты любил Миранду, потому что не мог найти ее. Это мешало тебе двигаться дальше, и ты, как мисс Л., оставался, продрогший, на пороге дома, перед запертой дверью. Запертой намертво. Мертвая точка, тупик. Человеку нужно, чтобы его видели. Мистер Р. поднимает глаза и видит туркменский коврик, висящий у меня в кабинете над столом. В этот момент в нем происходит какой-то перелом. Казалось, депрессия не кончится никогда. Я вижу отца, идущего большими шагами через двор колледжа Мартина Лютера, но он не узнает меня и проходит мимо. Я ему не нужен. Он не видит меня, потому что сейчас ему слишком плохо, старая боль не отпускает его, возвращаясь снова и снова. Это все из-за папы. Инга говорит о Максе. За всю жизнь у человека столько разных «я», и все они равноправны, все разом. Мой отец рассказывает историю своей жизни, о ферме, о военном времени, о путешествиях и работе, о людях, которых знал и любил, и о нас троих — о маме, Инге и обо мне. Рассказ подходит к концу. Отец делает паузу. Глаза его смеются. «Вот почему, — говорит он, — я отзываюсь на кличку Везунчик». «Это что-то совсем новое», — говорит Соня о своей любви. Новое. Новый Свет. Землянка в прерии. Сгинувшие без следа. Холодный труп украл того, кто ночью мне песни пел. Джоэлю никто не будет петь песни по ночам. Он не узнает своего отца. Kyss Рарра. Моя мама, еще совсем девочка, наклоняется над гробом своего отца. Война продолжается. Войны свирепствуют. Свирепствуют люди. Мужчины и женщины. Мой отец спит в вырытой на береговой полосе траншее, а над его головой с грохотом рвутся снаряды. Наша доблестная армия, защитница свободы. Армия. Мальчики и девочки. Полыхающий огнем бревенчатый дом. Пожарные выносят из огня двухгодовалую девочку. Могилы еле нашли, заросло все. Так мы все прибрали, почистили. Горящие башни-близнецы. Кто плохой, того Бог накажет, и он сгорит. Понятно. Но это все равно не так. Мой отец в одиночку валит деревья. Его кулаки пробивают потолок над узкой койкой. Мой дед кричит во сне, и младший сын будит его. Лейн понял это, он это во мне увидел. Он увидел ярость, ярость, от которой отец убегал по ночам, но не мог убежать. Она гнала его из дома, но дорога оказывалась слишком короткой. Японский офицер падает в высокую траву. Сара прыгает и падает. Эгги падает. Соня видит из окна, как прыгают и падают вниз охваченные пламенем люди. Падают дома. Wo ist mein Schade Star. Мертвые говорят, и мистер Т. слышит их голоса. Мы все слышим голоса. Вот мой отец произносит имя матери: Марит. Марит. Он повторяет его снова и снова. Я вижу, как он сидит с пиджаком на коленях в узенькой комнате в Осло, методично собирая розовые мохеровые ворсинки, налипшие на темную ткань. Если бы мне предложили на выбор сохранить в памяти одну-единственную вещь из всей моей жизни… Я стою, смотрю на снег, а все эти вещи происходят одновременно. Это ненадолго, говорю я себе, это чувство не может длиться долго, но ведь это не важно, оно сейчас здесь, со мной. На рисунке Миранды у маленькой девочки за плечами крылья. Кома отступает. Моя сестра лежит в траве. Поцелуй меня, поцелуй, я так хочу очнуться. И потом я вижу мисс У. в конце последнего приема. Она улыбается мне и снова произносит слово «реинкарнация». «Только не после смерти, а здесь, при жизни». Она протягивает мне руку, и я ее пожимаю.
— Мне будет вас очень недоставать, — говорит она.
— Мне тоже. Я буду скучать.
Множество людей тем или иным способом внесли свою лепту в написание этой книги. Дэвид Геллерштейн, Дария Коломбо и Энн Аппельбаум дали мне возможность познакомиться с профессиональной деятельностью психиатров. Моника Карски делилась со мной своим опытом психотерапевта. Рита Шэрон, заведующая кафедрой нарративной медицины при медицинском факультете Колумбийского университета, любезно позволила мне присутствовать на своих занятиях со студентами и посещать лекционные курсы, подготовленные кафедрой. Я хочу поблагодарить Фрэнка Хайлера и Ричарда Зигела за консультации по вопросам экстренной медицинской помощи.
Благодаря Марку Солмсу произошло мое знакомство с нейропсихоанализом, сначала посредством его книг, а потом и при личном общении. По его приглашению я смогла посещать ежемесячные лекции в Нью- Йоркском психоаналитическом институте и принимать участие в семинарских занятиях. Я бесконечно благодарна всем исследователям, психиатрам и психоаналитикам, когда-либо участвовавшим в работе этого семинара, но мне бы хотелось сказать отдельное спасибо тем, кто составлял его постоянный костяк: это Мэгги Зеллинер, Дэвид Олдз, Яак Панксепп и ныне покойный Мортимер Остоу. Я также признательна еще одному участнику семинара, Дэвиду Пинкусу, за нашу продолжающуюся переписку по электронной почте по вопросам мозга и сознания.
Неоценимую помощь мне оказал Джордж Макари благодаря своим обширным познаниям в области философии и истории медицины, а также практическому опыту работы в психиатрии и психоанализе.
Я хочу поблагодарить Дон Беверле, под чьим руководством работала в психиатрической клинике Пейн Уитни, где на добровольных началах вела семинар по художественной прозе для пациентов.
