Эх, не сообразил он тогда спросить у Семена точное время, когда взорвали Сталина. Часы, которые он время от времени доставал из-за пазухи, показывали уже четверть третьего, а тот самый автомобиль Микояна все не ехал.
Наконец дрогнуло тяжелое полотно ворот Спасской башни и на покрытую ледяной коркой брусчатку выкатился черный «бьюик». Дмитриев пошел, а потом и побежал, едва не растянувшись на льду, наперерез машине. Достав револьвер, он два раза выстрелил в воздух.
Никакого эффекта. Вот-вот бронированный автомобиль пронесется мимо. И тогда Савелий, хорошенько прицелившись, три раза выстрелил в лобовое стекло. Машина остановилась. Дмитриев, как сумашедший, запрыгал и замахал руками, показывая, что нужно ехать назад. Потом еще раз выстрелил не целясь.
Он думал, что его сразу убьют, и тогда Савелий Дмитриев опять попадет чет знает куда. Но к нему подбежали, сбили с ног, навалились, устроив кучу малу.
«Бьюик», постояв немного, развернулся и скрылся на территории Кремля.
Савелия рывком подняли на ноги и тут же заехали чем-то под ребра. Он упал. Люди в шинелях били его по животу, по лицу, а он только улыбался разбитым ртом.
Успел!
Кажется там, за толстым пуленепробиваемым стеклом, Дмитриев заметил Его.
— Лыбится. Ебанутый, — выдохнул кто-то облачком пара.
Сколько еще раз на допросах Савелий услышит это слово!
Бенедиктнский вошел в квартиру, опустевшую после отъезда жены на дачу, и, не включая свет, бросил куртку а тумбочку в прихожей, не забыв при этом достать из ее кармана опустошенную на треть квадратную бутыль виски. Он, не разуваясь, прошел в комнату и плюхнулся в кресло, тут же присосавшись к горлышку. Сделал несколько крупных глотков, отдышался, еще несколько глотков. Откинулся на спинку. Легче не становилось.
Заплясавшие в углу звездочки, стремительно брызнули в глаза…
Нары, зияющая прорехами крыша барака и пробирающий до костей холод. Тошнит и воняет какой-то гарью.
— Гляди очухался. А я, было, подумал, еще одного нам с тобой тащить, Михеич, — маленький мужичок, с растущей клочьями бородой, приподнялся и внимательно посмотрел на Алексея.
— Да, третий с утра — это перебор. Хотя вон в крайнем бараке по двадцать за день выносят. Не завидую я им. На трассе навьебываешься, а потом еще жмуриков таскай, вместо того чтобы хоть свои законные шесть часов поспать, — тощий, жилистый старик даже не посмотрел в сторону Бенедиктинского.
— Еще бы. В крайний-то все больше из-под Ленинграда, да из-под Москвы везут. Этот народец быстро дохнет.
— Да-а-а, радияция! Хто еще года полтора назад знал об ентом звере, — Михеич подошел к помятому баку и, проломив кружкой ледяную корку, принялся набирать воду так, чтобы мелкие льдинки не попали в нее.
— А мне кажется, этот выкарабкается. Живучий больно. Уж как янки лупили его, другой давно бы уже кони кинул, а этот вона зенки вытаращил. Слышь, малой? Очухался штоль?
Алексей облизал пересохшие губы, и с трудом подняв руку, ткнул в сторону бака.
— Ну, точно оклемался, — Михеич нехотя слез с нар и протянул Бенедиктинскому свою кружку с остатками воды, — хотя какая разница? Не сейчас сдохнет, так потом на трассе. Все мы здесь сдохнем, Витюня.
— Ну, ты-то не прибедняйся, Михеич. Тебе-то белая повязка светит, а с ней не околеешь.
— И ты, Витюня, можешь повязку получить, если будешь вести себя правильно, а не орать как вчера: — «яволь хер официр». Говорил же тебе, янки с бритишами фрицев терпеть не могут. Это раньше они были союзники, когда против нас. Теперь, я слышал, на Волге и под новосибом даже постреливают друг в друга.
— Брехня, — возразили откуда-то из темноты хриплым голосом. — Это такие же белоповязочники с обеих сторон сцепились. Паны дерутся, у холопов чубы трещат. Фенимора Купера читали? Как у него там Делавары с Ирокезами воевали? Вот и тут тоже самое. В ООНе-то фрицы с янками замечательно заседают. Даже целый комитет создали по спасению диких славянских племен от коммунизма.
— Ты профессор, тебе виднее, — тот, которого звали Витюня с неприязнью, посмотрел в темноту и сплюнул. — Мы с Михеичем народ простой, книжек не читаем и на ихних господских политинформациях все больше на массу давим. Лучше выдрыхнуться как следует, чем о демократиях всяких мозги забивать.
— Да, — Михеич поспешил поддержать кореша, — не знаю как там, в ООНах, а вот мужики сказывали, что под Иркутском цельную колонну англицкую сожгли. Вот.
— Вот дурень, — прохрипел профессор. — Это же СКА — сибирская красная армия понемногу оккупантов пощипывает.
— Тс-с-с, профессор! Ты че? Совсем охуел че ли? Да за такие слова, услышь кто, нас с тобой за яйца к бэтру привяжут и по тайге прокатят с ветерком. Думать надо. Вон этого-то гляди как отметелили.
— Так он, поди, комиссар какой, вот и отметелили.
— Не, последних комиссаров еще в пятидесятом постреляли, почти сразу, как ядреными бомбами Урал закидали. Если и остался кто, то только глубоко в Сибири, куда ни у янки, ни у узкоглазых, ни тем более у фрицев руки не дотянулись.
Урезоненый профессор засопел где-то у себя в темном углу, а два кандидата в белоповязочники, потеряв интерес к разговору, принялись резаться в карты.
Алексей потер пальцами виски. Какой пятидесятый? Какая СКА? Какой комитет в ООН? Какие ядреные бомбы? Он ущипнул себя за ляжку. Превратившееся в сплошной синяк тело, тут же откликнулось импульсом боли.
Не сон. Или слишком крепкий сон, в котором даже больно по-настоящему. Один из тех самых его снов? А сны ли это были? Как все болит! Надо бы еще поспать.
Только он начал погружаться в алое марево искалеченного сна, как от удара чьей-то ноги распахнулась дверь, и в барак влетел сутулый, словно пришибленный поленом, парень с белой повязкой на рукаве.
— Всем встать.
Михеич и Витюня мигом соскочили с нар, закряхтел в своем углу профессор, потянулись на свет и другие, ранее не замеченные Алексеем, обитатели барака.
Бенедиктинский, с трудом приподнявшись, опустил вниз ноги, встал и, пошатываясь, побрел к тому месту, где уже собрались остальные. Не поднялся только один заключенный. Сутулый парень мигом подскочил к нему и ткнул в бок примкнутым к старой трехлинейке штыком.
— Еще один готов, — вздохнул Михеич, — опять до рва тащить.
— Разговорчики, — охранник подскочил к выходу и вытянулся в струнку.
В барак вошли сначала два солдата со старыми американскими автоматами из фильмов о гангстерах, а затем в дверном проеме появился офицер.
Лицо его было так замотано шарфом, что видны были только маленькие серые бегающие глазки, злобно сверлящие то зеков, то своих подчиненных.
— Ю, ю, анд ю, — офицер ткнул в троих доходяг тростью, — кам ин блокхауз.
Трое названных, подгоняемые пинками набежавших белоповязочников, устремились на кухню.
— Бэнэдиктински, — американец ткнул его тростью в грудь. Металлический набалдашник впился между ребер. Больно.
— Go, go.
И по тому, как прячут глаза его соседи по бараку, Бенедиктинский понял, что назад он может и не вернуться.
