Хирохито раскусил его возникший к Рёцимико интерес.
Не поднимая чуть зарозовевшего лица, Рёцимико чинно уселась рядом с отцом. Она аккуратно разложила вокруг себя полы одежд («Немного старомодно, но мило!»), а не подложила их под коленки, как сделала бы невежа. Господин Хирохито зорко взглянул на гостя: оценил ли тот воспитание его дочери? Тэдзуми всем своим видом показал: заметил и оценил. Ростовщик покашлял в кулак – было видно, что пытался скрыть удовольствие. Он несколько раз обратился к дочери, рассчитывая, что она поднимет глаза, а гость по достоинству оценит и ее внешность.
Хотя Рёцимико отвечала, не поднимая взора, Тэдзуми и так многое разглядел: очаровательный овал лица, аккуратный вздернутый носик, нежные щечки. Ее тонкие, почти прозрачные, как фарфор из Ариты, ноздри трепетали от смущения, но речь звучала певуче-спокойно и приветливо. Это Тэдзуми тоже понравилось.
Неплохое было чаепитие. Хороший (и дорогой!) чай, приятная компания (Рёцимико оказалась недурна собой, неглупа и даже весьма начитанна), изысканная беседа. Удивительно, но эти люди хорошо разбирались в поэзии, а господин Хирохито даже сделал несколько удачных замечаний о живописи школы Кано. Хозяин знал игру го, а не только простонародную сёги. И все общение текло легко и непринужденно.
«Воистину, поприятнее, чем во многих аристократических самурайских домах! – размышлял Тэдзуми. – Гд е все так чванно и нудно, так натянуто, что похоже на театр ноо! Изведешься, так хочется поскорее уйти!» Он с удовольствием провел время в доме ростовщика, уходить не хотелось. Рёцимико, розовея и смущаясь, подарила ему на память белый цветок, изящно обернутый в зеленую бумагу подходящего оттенка и обвязанный белоснежной нитью.
Уже по пути в монастырь Тэдзуми было подумал, не присовокупить ли подаренный ею цветок (для размышления) к двум оставшимся вишневым лепесткам? «Нет, – решил про себя, – здесь нет вопроса судьбы. Все более чем понятно: Рёцимико – хорошая девушка. Могу вернуться, когда захочу, – он непроизвольно улыбнулся, – но не теперь».
В жаркий полдень Тэдзуми всегда делал привал, отдыхая под деревьями в тени. Вышагивая по одному из проселков, он уже подумывал об отдыхе, когда услышал из-за придорожных кустов сдавленный шепот:
– Добрый человек! Добрый человек, я прошу вас, помогите мне!
Говорившего не было видно, а голос был жалок и беспомощен. Но что-то в нем было такое, что выдавало человека с хорошим воспитанием, не простолюдина. Тэдзуми решил взглянуть, в чем там дело. Он огляделся вокруг – дорога была пустынна – и, на всякий случай придерживая рукоять меча, приблизился.
– Кто бы ты ни был, выходи! Я хочу тебя видеть! – громко скомандовал он.
Из кустов, пошуршав и повздыхав, показалась странная фигура, с ног до головы закутанная в потертый серый плащ. Глубоко на глаза был надвинут капюшон, скрывающий верхнюю часть лица, нижняя тоже была скрыта – короткой бородой. Тэдзуми, скрипнув ножнами, выдвинул меч примерно до середины лезвия – фигура в капюшоне попятилась, и плащ распахнулся, приоткрывая одежду совершенно непонятного покроя.
Послышалось тревожное, но вежливое бормотание:
– Я не причиню вам никакого вреда, да и не способен на это. Клянусь! Я попал в ужасное положение и отчаянно нуждаюсь в помощи. И мне отчего-то подумалось, что вы человек добрый и хоть и молодой, но справедливый. Так уж мне показалось, когда я молился, прося у Бога помощи и увидев вас на дороге.
«Монах? – удивленно подумал Тэдзуми. – Что-то не похоже: небрит, одет, как горожанин, а одежда недешевая, но уж больно необычная. Кто же это?»
– Сними капюшон! – велел он нетерпеливо.
Человек, смиренно и печально вздохнув, откинул капюшон, и Тэдзуми от досады поморщился: «Как я сразу не догадался: южный варвар! Европеец!»
Худой, нескладно-высокий, заросший многодневной щетиной, незнакомец производил, тем не менее, странно двойственное впечатление: внешне – бессилия, но одновременно – решимости и силы, отражавшихся в его блестящих от волнения глазах.
– Португалец? Кто ты и что здесь делаешь?
Тэдзуми приготовился услышать новую порцию скорбных вздохов и какие-нибудь жалкие объяснения, но странный человек неожиданно приосанился, извлек откуда-то из недр своего ужасного одеяния увесистую книгу и поднес ее к носу Тэ д з уми.
– Я слуга Господа! – заявил он с пафосом.
– А-а, проповедник-христианин! – равнодушно констатировал Тэдзуми, с лязгом возвращая в ножны излишний в этой ситуации меч.
– Да, монах-францисканец! – с искренней радостью подтвердил незнакомец. – Я прибыл в ваш край, чтобы проповедовать слово Божье!
– Для чего и позвал меня сюда, в кусты? – уточнил Тэдзуми.
Толстая книга опустилась вниз, христианин пригорюнился:
– Надо признать, что вы правы, мой молодой друг. Не место здесь проповеди. Сейчас я прошу о помощи.
– Ага, значит, проповедь впереди, – не удержался от иронии Тэдзуми. – Но, знаешь ли, мне некогда, я тороплюсь. И вообще, ты здорово рискуешь, сообщая о себе первому встречному: вы, христиане, давно уже вне закона! И убей я тебя прямо сейчас, никто и допытываться не станет, куда ты делся. Если есть, кому допытываться. Ты не боишься?
– Не боюсь, – голос странного собеседника Тэдзуми стал мирен и спокоен, – я давно ничего не боюсь: христианин должен быть готов к смерти в любую минуту. И бояться нам должно не смерти, разрушающей лишь тело, а греха, убивающего душу.
– Греха? А что вы, христиане, называете грехом?
– Грех – отступление от того, что заповедано нам Небесным Отцом, нарушение Его законов, о чем наша совесть…
– Ну, понятно, – перебил Тэдзуми, – все это я слышал и от наших священников: не сходить с пути, предписанного Буддой, и не нарушать законов Небесного Дао. А о смерти мы, самураи, думаем то же: быть готовым к ней прямо с утра и в любую минуту. Все это не ново!
Францисканец открыл было рот, чтобы продолжить свою речь, и по глазам его было видно, что он страстно хочет внести уточнения и дополнения в только что сказанное, но Тэдзуми был неумолим:
– Я не собираюсь слушать! Повторю вопрос: чего ты от меня хочешь? Отвечай либо проваливай!
– У меня совсем нет денег, – торопливо заговорил монах, – я устал, ослаб от недоедания, а мне нужно добраться до какого-нибудь западного порта и попытаться отправиться домой.
– Если смерть не страшит тебя, зачем тебе спасаться? – искренне удивился Тэдзуми.
– Смерть и вправду не страшит меня, – терпеливо пояснил собеседник, – но и искать мне, христианину, ее не пристало! Я могу погибнуть здесь безо всякой пользы, а ведь жизнь – бесценный дар Бога! Другое дело, если придется защищать мою веру, тогда я непременно буду сражаться и готов погибнуть за Христа!
– Я уже слышал об этом человеке, хотя толком ничего не знаю. Но то, что ты погибнешь здесь, кажется весьма вероятным, ведь у тебя даже нет оружия!
– Вот мое «оружие» – Библия, слово Божье! – Францисканец опять поднес свою книгу к лицу Тэдзуми, трепетно, как святыню, сжимая ее грязными пальцами.
Тэдзуми деликатно (его учили почитать святыни, даже и не буддийские) отстранил Библию от своего лица. Этот человек, как ни странно, начинал нравиться ему. Если бы кто-нибудь попросил его обосновать эту неуместную симпатию, он мог бы сказать: «Этот человек кажется мне удивительно храбрым для своего незавидного положения. Он не страшится смерти, как самурай, несгибаемо уверен в своем Пути и беззаветно предан своему Богу. Для уважения мне не требуется больше ничего! Пусть он как христианин и объявлен вне закона приказом бакуфу».
В сердце Тэдзуми приказ правительства сёгуна вступил в явное противоречие с тем, чему его учили с детства. Например, уважать достойного противника. И он решил помочь.
