мудрец. Хорошо. Ступай.
Как только приемный отец вышел из комнаты, Марк с облегчением выдохнул: он не просто хотел – жаждал увидеть близко и, если только это будет возможно, говорить с великим победителем Карфагена! Вполне вероятно, что сам Публий Сципион не захочет говорить с Марком. Понятно. Тогда Марк просто послушает беседу своих кумиров!
И не хватало еще, чтобы Луций запретил ему пойти к Гнею Домицию! А что? С Луция станется! Его решения порой были (по крайней мере, для Марка) необъяснимы и чаще всего – непредсказуемы. К примеру, однажды он без каких бы то ни было объяснений не пустил Марка к Гаю, когда у того гостили родственники из провинции, хотя самому Га ю явно благоволил. Зато не только позволил, но и самолично снабдил всем необходимым в дорогу, когда Марк, после болезни, захотел побывать в приморском поместье Гая, в Кайете…
«Та поездка к морю не просто поставила меня на ноги, а надолго настроила на положительный лад. В Риме, в столичной суете, что-то будто давило на меня, угнетало. Душевного подъема, душевных сил порой не хватало чуть ли не до физического ощущения удушья! Я не мог писать, не мог читать, замыкался, становился нелюдим и невыносимо скучен в общении. Не выручало даже хорошее вино. Про такие мои состояния Валерий говаривал: „Наш Марк опять блуждает в лабиринте своего Минотавра – уныния!“ Я благодарен тебе, Гай, за то предложение погостить в Кайете…»
Предложение Га я отдохнуть в его приморском поместье пришлось как нельзя более кстати! Для компании они, естественно, прихватили и Валерия. И по пути в Кайету были устроены настоящие скачки – следуя зажигательным призывам Марка и под его азартным руководством. Вся троица вдоволь нарезвилась, и дорога к морю получилась нескучной.
В поместье Га й нашел уйму всяких неотложных хозяйственных дел, и Марк с Валерием были «выпущены на волю» – по выражению самого Гая. С утра, наскоро позавтракав, приятели убегали на берег моря, где слугами была расчищена маленькая лагуна, или гуляли до самого заката, частенько даже не возвращаясь к обеду.
Беспредельная синева моря, клекот перекликающихся с эхом чаек, шорох набегающих на береговые камни волн, а главное, неспешные беседы с другом – Марку все было в радость! И эта радость втекала прямо в душу, вплавлялась в самую кровь одухотворяющим животворным бальзамом…
Однажды на закате Валерий попросил Марка уточнить пару положений пифагорейской доктрины. Марк пересказал так, как его учил Луций: по орфической и пифагорейской доктринам, пришедшим в Рим, возможно, из Индии, душа «нисходит» из мистического блаженного состояния, воплощаясь в земную жизнь. Из этой мысли следует, что жизнь – наказание, испытание, очищающее «горнило», после которого душа может вернуться к богам, если выполнит задание и пройдет испытание успешно. Чем лучше и чище был человек в земной жизни, тем скорее он вернется в обитель блаженства.
– Как же надо жить?
– По орфикам и пифагорейцам, а вслед за ними – по мнению наших приятелей-стоиков, надо отказаться от всего, что связывает тебя с областью чувств, земных забот, телесных влечений, а интересоваться лишь духовным, чистым, в чем, конечно, и состоит истина. А чем больше ты привязан к земному, тем больше и дольше душа будет странствовать в этой юдоли порока, боли и смерти – земной жизни. Да не в одной, а попадет в колесо воплощений, пока сам бог (пока не знаю, что они под этим подразумевают) не освободит тебя от этих странствий!
Выслушав и помолчав немного, Валерий заметил:
– Все-таки он очень умен! Я имею ввиду – Луций.
– Согласен! – поддержал его Марк. – Это человек энциклопедических знаний!
– Ты мог бы чаще беседовать с ним.
– Мог бы, – и здесь согласился Марк. – Я хотел и пробовал не единожды. Хорошо бы и тебе попробовать!
– В чем загвоздка?
– Его раздражает, и он не скрывает этого, если ты пренебрегаешь беседами с ним как с учителем. Но так же он раздражается и выходит из себя во время любой такой беседы! Это происходит непредсказуемо, но неотвратимо регулярно! Проповедовать стоическую выдержку, требовать ее от меня, а притом по ничтожному поводу взрываться, как бешеный огурец, только тронь! Я перепробовал тысячи способов поведения – все тщетно! Теперь знаю точно: его недовольство и даже гнев – неотъемлемая, органическая часть его самого! Невозможно получить одно – наставления и советы – без другого – щелчков и выволочек! Как невозможно получить мед без пчел.
– Очень образно!
– Да-да… Вот тебе еще образ: в каждой беседе с ним мне приходится лавировать, как кораблю в шторм среди острых скал. И нет-нет, да я ударяюсь о невидимые подводные камни нашей беседы, и мой корабль дает течь. Остается немедленно ретироваться и залечивать раны! А если я окажусь в какой-то беседе хорош как собеседник, так он разражается бранью в адрес невежественной римской толпы, или тупоумных сенаторов (о, я лишь повторяю его слова!), или дурных законов, или испорченных нравов – все равно плохо и равно отвратительно для него, Луция. Тут они прекрасно поют на пару с Квинтом Метеллом. Горе или благо Риму, что Луций никогда не добивался цензорства? Ни в сенате, ни в народном собрании не осталось бы ни единого человека: все, буквально все оказались бы негодными или недостойными. Он, возможно, стал бы великим оратором, но у него неблагозвучный голос, квириты этого не примут, а Луций полагает ниже своего достоинства что-то менять в себе, считаясь с мнением людей.
– Ты все же выучился у него многому.
– Не отрицаю. Но мог бы и большему! Все, что ты сейчас от меня услышал об учении пифагорейцев, и услышал за какой-то час, я выуживал у Луция в течение нескольких дней, замирая и чуть ли не кланяясь, а вдобавок выслушивая его надменные речи с критикой всего и вся!
– Да-а, – протянул Валерий, – хорошо, что цензором у нас сейчас Публий Сципион! А знаешь, меня очень заинтересовало это учение о «странствиях» души. Ты не находишь его забавным?
Судя и по голосу, и по взгляду Валерия – насколько Марк знал приятеля, – тот вовсе не находил обсуждаемую тему «забавной». Но такова уж была манера Валерия «прощупать» мнение Марка. «Я сам виноват, – подумал Марк, – слишком часто острю на его счет – теперь Валерий не решается сразу высказать свою точку зрения». А вслух произнес:
– Забавным – нет. Я всерьез полагаю, что в нем что-то есть. – Он начал швырять камешки в море, стараясь попасть точно в центр расходящихся по воде кругов.
– Значит, мы с тобой когда-то можем вновь встретиться?
– Почему нет? – Марку понравилась эта мысль. – Давай встретимся!
– Как мы узнаем друг друга? – Прагматичный Валерий во все вкладывал деловитость. – Мы ведь будем другими!
– Даже не знаю, – Марк потеребил ухо, – но тут, как уверяет Луций, дело не во внешности людей, а в их поведении и намерениях, в отношении друг ко другу… Как объяснить? Ну, допустим, мы опять подружимся, и я – ведь не изменить своей натуре! – опять примусь что-нибудь затевать и плести небылицы, а ты…
– Опять буду слушать развесив уши?
– Нет, вовсе нет! Ты – не дашь мне сбиться с пути истинного! Устраивает?
– Устраивает!
– По рукам?
Они ударили по рукам и с хохотом бросились купаться в море. Вдоволь насладившись купанием, лежа на горячем песке и пересыпая золотистую шуршащую струйку из ладони в ладонь, Марк вдруг решился рассказать Валерию один свой давний сон. Еще утром он не осмелился бы это сделать. Но разговор о странствиях души, серьезность, с какой Валерий к нему отнесся, интерес, который явно испытывал, расположили Марка.
– Знаешь, мне как-то приснился необычный сон…
Он сделал паузу, выжидая, не произнесет ли Валерий что-нибудь типа: «Разумеется, необычный! Какие еще сны тебе могут сниться, поэт?!» Нет, Валерий хранил молчание и даже придвинулся поближе, повернувшись со спины на бок – лицом к Марку. Тогда тот продолжил:
– Я даже проснулся среди ночи, будто само сновидение меня разбудило! – Марк помолчал еще. Валерий
