пищи на зиму хватило, правда в обрез, но хватило. И кожи хватило, чтобы зачинить палатки, а вот на новые — уже не было. Опять год миновал, бизонов пришло еще меньше, хотя черноногие и молились, и танцевали. А потом бизоны не пришли вообще. — Голос старого вождя шелестел, сухой, как трава в прериях, глаза его затуманились: перед ними плыли картины прошлого. — Ни одного. Бизоны исчезли навсегда. И кончился уклад черноногих.
Воцарилась тишина. Потом Пит спросил негромко:
— И что случилось потом?
— Мы жили как могли. — Вождь Лайтфут пожал плечами и улыбнулся: — Выжигали траву вокруг форта Эдмонтон, чтобы оттуда разбегалась вся живность. Тогда людям, живущим в крепости, становилось трудно охотиться, и им приходилось торговать с нами, в обмен на оленье мясо отдавать нам хороших лошадей и одеяла. Но белых приходило с востока все больше, теперь они ехали семьями, с женами и детьми. Настоящая лавина. Они занимали землю, разгораживали ее. Вбивали в участок столб и заявляли: «Эта земля — моя!» Где же такое видано? Отбирать землю, по которой ходим все мы! Разве это честно? Но, выходит, таков был закон белых.
— А вы не пытались воевать?
— Никогда. Однажды война едва не вспыхнула — белые потянули железную дорогу через края, где мы охотились с незапамятных времен. Но вождь Воронья Лапа повелел: не надо войны! Понимал он в душе, что бизонов все равно не вернуть, а сражаться за уклад, который уже в прошлом, — достойное ли это дело? Вот мы и подписали договор, и белые выделили нам немного земли — занимайтесь, мол, фермерством. Только непросто это. Мы ведь не фермеры. Не таков наш уклад.
— Но бизоны еще есть на севере. Жаль, что их перестали разводить — вы бы вернулись к своему укладу.
— Эти бизоны — в резервации, как и черноногие. Думаешь, им там нравится? Что, по-вашему, они чувствуют, когда зов природы будоражит их кровь, влечет на юг? Может, и они помнят те огромные стада, переходы далеко на юг осенью и обратно летом? Может, и они помнят, какими зелеными были когда-то равнины, открытые небу с востока до запада и с севера до юга, — бескрайние просторы?
— Вы хотите сказать, — понимающе кивнул Пит, — что прошлого не переделаешь, даже если совершена ошибка. Значит, вашему пароду остается одно — меняться вместе с временами.
— Ты прав, сынок. Но и не прав. Если пытаться жить, как жили когда-то черноногие, наш народ обречен. Но если каждый из нас станет сам по себе и приспособится в вашем мире, будет драться за собственность, расталкивать всех локтями, чтобы пробиться в жизни, то и тогда нашему племени конец. Народ без корней — разве это народ?
Добавить к этому было нечего. Молча они зашагали по лесу в обратном направлении. Пока они помогали готовить все необходимое для танца и празднества, Том размышлял над последними словами прадедушки. «Я черноногий, — говорил он себе. — И я не отвернусь от моего племени, как это сделал мой отец. Ни за что!»
На вершине холма — этот участок не просматривался с дороги — индейцы уже сложили шалаш из сучьев, веток и шкур, в нем поместилось много народу: вождь Лайтфут, Том и Пит, Джо Смолбранч и его жена, Амос Грейфезер, его жена и сыновья. Остальные собрались вокруг типи — слушать песнопения и участвовать в пиршестве.
Когда линия горизонта на западе рассекла красный шар солнца пополам, вождь Лайтфут повел всех к южной части просеки, крепко держа обеими руками священную укладку. Высоко подняв ее, он воскликнул:
— Слушайте все усопшие хранители этой укладки, сейчас здесь начнется празднество. Мы приглашаем вас. Помогите нам, танцуйте вместе с нами.
Он повернулся к западу, северу и югу и еще трижды выкликнул свое приглашение, от которого стыла кровь в жилах. Все молча смотрели на него. Даже собаки перестали лаять, а малые дети, засунув пальцы в рот и держась за материнские подолы, таращили карие глазенки.
Вождь вошел в типи, за ним — остальные, он повел их по кругу, по часовой стрелке, как движется солнце. В центре типи горел костер, рядом лежал плоский сероватый булыжник. Старый Лайтфут, повернувшись в южную сторону, присел перед булыжником на корточки, остальные разместились вокруг. В проеме остался стоять человек, которого Том не знал. Прадедушка перехватил вопрошающий взгляд Тома.
— Он будет охранять вход от злых духов, — объяснил прадедушка. — А мы займемся танцем и молитвами.
Прадедушка бережно положил укладку на булыжник, развязал чуть задубевший кожаный ремешок и разгладил жесткие складки. Том с Питом, сгорая от любопытства, подались вперед — что же там внутри? Ничего особенного, однако, там не оказалось. Четыре кожаных мешочка, похожих на табачные кисеты, бывшие когда-то в моде. Связка орлиных перьев, истрепанных и помявшихся от времени, четыре маленьких медных колокольчика на ремешке. Вот и все.
Старый вождь медленно поднял каждый из этих предметов, снова положил на место. Открыл каждый мешочек и заглянул внутрь, что-то при этом бормоча себе под нос. Остальные в молчании сидели на корточках вокруг огня; ничто не нарушало тишину и за пределами палатки, тишина словно помогала старцу заглянуть в прошлое, вспомнить то, что давно было предано забвению.
— Дайте немного жира. Бычьего жира, — сказал он вдруг, и сторож у входа через плечо передал команду наружу.
Через несколько мгновений появилась потрескавшаяся чаша с жиром, и по кругу ее передали вождю. Взяв левой рукой немного жира, он смешал его с порошком, что хранился в одном из кожаных мешочков. Затем указательным пальцем правой руки аккуратно вывел на белом каменном алтаре большой голубой круг. Вытер руку о траву и нарисовал черный круг внутри голубого. Потом красный и, наконец, и центре — желтый, похожий па бычий глаз.
Вытерев руки, вождь извлек из укладки орлиные перья. Одно осторожно воткнул в землю рядом с камнем-алтарем, другое закрепил в гуще своих седых волос. Остальные раздал сидящим в круге. Волосы Тома и Пита оказались слишком короткими, и перья в них не держались, но миссис Смолбраич без тени улыбки протянула им по заколке.
Вот уж, казалось бы, потеха, но Тому не было смешно. Он оглядел тускло освещенные фигуры вокруг костра — мужчины в потертых шерстяных робах, женщины в хлопчатобумажных платьях, кардиганах и старых шерстяных кофтах, в голове у каждого торчком белое орлиное перо, — и мурашки забегали у него по коже вовсе не из-за вечерней прохлады.
Вождь Лайтфут взял несколько сучьев ползучего можжевельника, росшего па утесах, поджег их от костра и положил на алтарь. Скоро можжевельник затрещал, зашипел — это занялась смола, и сладковатый едкий дымок потянулся к отверстию в верхушке типи. Наконец старый вождь заставил каждого но очереди стать перед ним на колени и разрисовал лица красной охрой, смешанной с жиром. Начал с Тома и Пита, последними оказались сыновья Амоса Грейфезера.
Когда с раскраской было покончено, все заняли свои места в кругу у огня и алтаря; старец взял связку колокольчиков и, держа ее обеими руками, начал петь, при этом он водил руками взад-вперед и легонько тряс колокольчики, будто играл в индейскую азартную игру. Увидев, что остальные повторяют движения вождя, Пит и Том тоже опустились па колени, присели на пятки, подняли стиснутые кулаки на уровень груди и, постукивая ими, начали водить кулаками из стороны в сторону.
Из того, что пел прадедушка, Том почти ничего не понял, но разобрал слова молитвы: «Да будет Том сильным в своем ночном бдении, да встретит мужественно нападение ночных странников. Пусть прежние хранители укладки защитят Тома, пусть никакой голодный странствующий дух не похитит душу из его тела, пока он будет ждать появления своего истинного духа».
После песий и молитвы наступила пауза, потом снова песня и молитва, еще и еще, и вот закончились седьмая песня и седьмая молитва. Старый вождь, разминая затекшие ноги, поднялся, его примеру последовали остальные. И снова запел он, сгибая колени, подпрыгивая и приседая. Тому вспомнилась легенда о Сгустке Крови, который пел и подпрыгивал во чреве Ветродуя, а потом всадил спрятанный в волосах нож в сердце ничего не подозревавшего чудища. Наверное, их перья — это и есть нож Сгустка Крови.
