— Чёрт тебя возьми, Браун, за что? — заорал он, приплясывая от боли.
— А ты подумай, — сказал Том, поднимаясь с кровати; кровь у него так и кипела. — Если кто-нибудь хочет получить вторым ботинком, вы знаете, что нужно сделать.
Трудно сказать, чем бы это кончилось, потому что в этот момент в комнату вошёл шестиклассник, и больше нельзя было говорить ни слова. Том вместе с остальными бросился в кровать и заканчивал своё раздевание там. Старый служитель, точный как часы, через минуту потушил свечу и заковылял в другую комнату, закрыв дверь со своим обычным «Спокойной ночи, джентльмены».
Многие мальчики, спавшие в этой комнате, долго думали над этой сценой перед тем, как заснуть. Но сон не шёл к бедняге Тому. Поначалу он был так возбуждён и переполнен воспоминаниями, которые проносились у него в мозгу одно за другим, что не мог даже думать. Голова у него горела, сердце колотилось, и он с трудом сдерживался, чтобы не вскочить и не забегать по комнате. Потом он подумал о матери и об обещании, данном ей много лет назад, никогда не забывать преклонять колени перед сном и предавать себя в руки Отца Небесного перед тем, как положить голову на подушку, с которой она может никогда больше не подняться. И он заплакал и плакал так, что сердце чуть не разорвалось. Ему было всего четырнадцать лет.
В те дни, дорогие мои мальчики, нужна была немалая храбрость, чтобы публично молиться, даже в Рагби. Через несколько лет, когда мужественная набожность Арнольда уже оказала влияние на школу, ситуация изменилась, и до того, как он умер, всё стало иначе, по крайней мере, в Школьном корпусе и, как я надеюсь, в других корпусах тоже. Но Том попал в Рагби в другие времена. В первые несколько вечеров после своего приезда он не преклонял колени, потому что в комнате было шумно, а сидел в кровати, пока не тушили свечи, а потом тихонько становился на колени и молился шёпотом, боясь, как бы кто-нибудь не услышал. Так делали и многие другие. Потом он стал думать, что ничего страшного не случится, если он будет молиться, не вставая с кровати, да и какая, в сущности, разница, стоит он при этом на коленях, сидит или лежит. И, в конце концов, с Томом произошло то, что происходит со всеми, кто не признает своего Господа перед людьми: за прошедший год он едва ли дюжину раз молился по-настоящему.
Бедняга Том! Самым первым и горьким чувством, пронзившим его сердце, было сознание собственной трусости. Порок, который он больше всего презирал в других, оказался теперь в нём самом и огнём жёг его душу. Он лгал своей матери, своей совести и своему Богу. Как он мог выносить это? А потом появился маленький, слабенький мальчик, которого он жалел и почти презирал за слабость, и сделал то, на что не отважился он, вечно хваставшийся свой храбростью. Первые проблески утешения пришли к нему, когда он поклялся себе, что пройдёт с ним сквозь огонь, воду и медные трубы и будет помогать ему, и ободрять его, и разделит его ношу за то, что он сделал сегодня. Потом он решил, что завтра напишет домой и всё расскажет матери, в том числе и то, каким трусом был её сын. И, наконец, он успокоился, решив, что завтра прямо с утра начнёт молиться на коленях. Начинать утром будет труднее, чем вечером, но он чувствовал, что не может позволить себе упустить этот шанс. Сначала он колебался, потому что дьявол показывал ему, как все его старые друзья будут называть его «святошей», «педантом» и другими обидными прозвищами, и шептал, что его мотивы будут неправильно поняты, и он окажется в изоляции вдвоём с новеньким, в то время как его долг — всячески укреплять своё влияние, потому что это даст ему возможность влиять на других. Затем последовало более тонкое искушение: «А не получится ли, будто я пытаюсь показать, что я храбрее других? Имею ли я право начать это делать теперь? Не лучше ли будет, если я буду молиться у себя в кабинете и просто расскажу об этом остальным, и попытаюсь убедить их делать то же самое, а на публике буду вести себя как обычно?» Но его ангел-хранитель в ту ночь был настороже, и он перевернулся на бок и заснул, устав от размышлений, но с твёрдым решением следовать тому сильному импульсу, который принёс ему покой.
Он также обнаружил, что сильно преувеличивал эффект, который произвёл его поступок. Несколько вечеров над ним подшучивали и посмеивались, но вскоре это прекратилось, и постепенно все мальчики из их спальни, кроме трёх или четырёх, последовали его примеру. Боюсь, что до некоторой степени это объяснялось тем, что Том мог отлупить любого из их комнаты, кроме старосты; во всяком случае, каждый знал, что в ответ на малейшую провокацию он попытается это сделать, а рисковать нарваться на серьёзную драку только из-за того, что Тому Брауну приспичило молиться, они не желали. Маленькие мальчики, спавшие в четвёртом номере, рассказали о происходящем своим приятелям, и в некоторых других спальнях попробовали это тоже; в одном случае, когда новшество очень решительно поддержал староста, им сопутствовал частичный успех; но во всех остальных после короткой борьбы «исповедников» подавили наездами и насмешками, и ещё некоторое время всё шло по-старому. Но ещё до того, как Том Браун и Артур покинули школу, не осталось ни одной комнаты, в которой молитва перед сном не стала бы устоявшимся обычаем. Надеюсь, что это так и сейчас, и что старое положение дел навсегда ушло в прошлое.
Глава II Новенький
Я не буду рассказывать обо всех мелких заботах и неприятностях, которые преследовали Тома в начале этого полугодия в качестве поводыря маленького слабенького мальчика только что из дому. Ему казалось, что сам он снова стал новеньким, но без кротости и долготерпения, которые так необходимы для того, чтобы играть эту роль хотя бы со средним успехом. С утра и до вечера его не покидало чувство ответственности; и, если он оставлял Артура хотя бы на час одного на школьном дворе или в их кабинете, то до тех пор, пока не видел его снова, сердце у него было не на месте. Он ждал его у дверей школы после каждого урока и каждой переклички, следил, чтобы он не становился объектом розыгрышей, и чтобы ему не задавали никаких вопросов, кроме общепринятых; за завтраком и обедом не спускал глаз с его тарелки, чтобы у него не таскали еду; в общем, как выразился Ист, кудахтал над ним, как наседка над единственным цыплёнком.
Артур, в свою очередь, с трудом привыкал к своему новому положению, чем ничуть не облегчал его задачу; был робок и печален; едва ли произносил хоть слово, если Том не обращался к нему первым; и, что хуже всего, всегда и во всем с ним соглашался, что просто невыносимо для любого Брауна.
Иногда, когда по вечерам они вместе сидели в своём кабинете, Том довольно сильно сердился на него за эту раздражавшую его привычку со всем соглашаться и еле-еле удерживался, чтобы не разразиться лекцией о том, что у человека должно быть собственное мнение и умение его высказывать; но всякий раз его удерживало соображение, что это только напугает Артура, и воспоминание о том уроке, который получил от него в четвёртом номере в первый вечер. Тогда он решал сидеть молча до тех пор, пока Артур сам не заговорит; но в этой игре он неизменно проигрывал, и, в конце концов, заговаривал сам, боясь, как бы Артур не подумал, что он на него за что-нибудь сердится, и устав сидеть с закрытым ртом.
Да, это была нелёгкая работа! Но Том взялся за неё и собирался довести до конца во что бы то ни стало, просто для самоудовлетворения; в этом решении его только укрепляли подтрунивания Иста и других его старых друзей, которые стали называть его «нянечкой» и вообще всячески упражняться в остроумии на его счёт. Но иногда они применяли другую тактику, и это ставило Тома в тупик.
— Я вот что тебе скажу, Томми, — говорил, например, Ист, — ты испортишь своего Молодого и Многообещающего, если будешь так с ним носиться. Не бегай ты за ним без конца, пусть сам найдёт себе подходящую компанию. Он никогда и гроша медного не будет стоить, если ты всё время будешь сидеть на нём, как курица на яйцах.
— Да, но он не может ещё пробивать себе дорогу сам; я всё время стараюсь подвести его к этому, но
