венок был куплен, и с ним пропустили двух человек, остальные остались за кордоном».
В. Нисанов: «На похоронах я снимал все подряд… У театра при мне генерал МВД сказал: «Надо вызывать армию». Они предполагали, что будет много народу, но чтоб столько… Смерть Володи действительно стала национальной трагедией, а похороны были по-настоящему народными».
Б. Серуш: «Видеозапись похорон делал мой сотрудник — Джордж Диматос. Этот Джордж — высокий такой парень — снимал обычной видеокамерой… И вдруг к нему подходит генерал МВД и запрещает снимать. Тогда я обратился к Иосифу Кобзону, который очень помог в организации похорон… «Слушай, Иосиф, тут такое дело… Нам запрещают снимать». И. Кобзон подходит к этому генералу — он знал его по имени-отчеству — и говорит: «И вам не стыдно, что я — еврей Кобзон — должен просить вас, чтобы эти люди могли снять похороны русского поэта?!»
После девяти утра я уехал из театра на очень важную встречу. Возвращаюсь обратно… Уже все оцеплено милицией, и никого не пускают. Как я ни пытался — ничего не получается… Ну ни в какую! А очередь протянулась вниз — почти до гостиницы «Россия». Я чуть не заплакал. Черт возьми! Неужели я не попрощаюсь с Володей?! Там стояли автобусы… И я взял и просто прополз под автобусом. Я поднимаюсь, а милиционер не может понять — откуда я взялся? В строгом черном костюме — из-под автобуса?!
— Ну есть у тебя хоть какое-нибудь удостоверение?
— Есть фотография с Володей… Вот, видишь, я его друг!
И меня выручила эта фотография, которая, по счастью, оказалась у меня с собой. Милиционер меня пропустил, и я попрощался с Володей».
В. Делоне: «Ю. П. Любимов вынес из театра стопку фотографий Высоцкого. К нему бросилась толпа. И он в отчаянии, не зная, что делать, боясь, что его разорвут на части, отдал эту пачку милиционеру. И тут какая-то пожилая женщина в слезах закричала: «Кому же ты отдал фотографии Высоцкого? Менту!» Милиционер бросил форменную фуражку оземь, зарыдал: «Да что ж я — не человек, что ли!»
В. Акелькин: «Весь зал еще раз прошел мимо гроба, после чего все высыпали на улицу. Здесь нас ждало самое большое удивление, и если до того мы сдерживались, то на улице слезы потекли сами собой, да мы уже и не стеснялись их: вся Таганская площадь, с обеих сторон эстакады, была забита людьми. Люди заполнили крыши и окна домов, метро, ресторана «Кама», киосков «Союзпечати», универмага… Они не смогли попасть в театр, но все равно чего-то ждали, потому что любили Высоцкого…
Вот начинают выносить венки, цветы. Люди взбираются на машины, чтобы лучше видеть.
Цветов много, стоит тяжелый, густой и какой-то гнетущий запах… Вот выносят крышку гроба. Из репродукторов поплыла над площадью грустная музыка…
Наконец выносят гроб с телом Высоцкого. Впереди — Ю. П. Любимов, за ним — Золотухин, Смехов, Джабраилов, Петров… Гроб вносят в автобус».
М. Влади: «Мы садимся в автобус, гроб стоит в проходе, мы все сидим, как школьники, уезжающие на каникулы. Любимов машет большим белым платком людям, собравшимся на крышах, на каменных оградах, некоторые залезли на фонари. Автобус трогается. И часть огромной толпы бежит за автобусом до самого кладбища.
Мы приезжаем на кладбище, на песчаную площадку, где в последний раз можно тебя поцеловать».
В. Акелькин: «На Ваганьковском кладбище и вокруг него столпились несколько десятков тысяч человек. Станция метро «Улица 1905 года» была закрыта уже в двенадцать часов дня.
Очень трудно пробиться к могиле. Над гробом выступает только директор Театра на Таганке Н. Дупак. Очень мало времени, все скомкано, неорганизованно».
М. Влади: «Я последняя наклоняюсь над тобой, прикасаюсь ко лбу, к губам. Закрывают крышку. Удары молотка звучат в тишине. Гроб опускают в могилу, я бросаю туда белую розу и отворачиваюсь. Теперь надо будет жить без тебя».
Те грандиозные похороны поразили своим размахом всех участвовавших в них и наблюдавших за ними со стороны. Ю. Любимов, например, после них с дрожью в голосе признался, что эти похороны заставили его по-иному взглянуть на москвичей, не побоявшихся в таком количестве прийти на Таганку. Можно смело сказать, что своим присутствием на похоронах любимого поэта москвичи бросали прямой вызов одряхлевшей и вконец утратившей последние остатки народного доверия власти.
Между тем российская история знавала не одни такие похороны. В книге Н. Эйдельмана «Грань веков» читаем строки о майских 1800 года похоронах опального полководца Александра Суворова: «В камер-фурьерском журнале 9 мая 1800 года не отмечалось какой-либо почести, отданной царем умершему полководцу. Меж тем похороны генералиссимуса всколыхнули национальные чувства. Греч, которому в этом случае можно верить, вспоминает, как 14-летним мальчиком поехал с отцом, чтобы проститься с Суворовым. Мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова… Я видел похороны Суворова из дома на Невском проспекте, принадлежавшего потом Д. Е. Бенардаки… За гробом шли три гарнизонных батальона. Гвардию не нарядили под предлогом усталости солдат после парада. Зато народ всех сословий наполнял все улицы, по которым везли тело, и воздавал честь великому гению России.
А. С. Шишков помнил, как многие, опасаясь царской немилости, не осмелились попрощаться с Суворовым, — и тем удивительнее, что все улицы, по которым его везли, усеяны были людьми. Все балконы и даже крыши домов заполнены печальными и плачущими зрителями…
Это были первые в новой русской истории похороны, имевшие подобный смысл: отсюда начинается серия особых прощаний русского общества с лучшими своими людьми (Пушкин, Добролюбов, Тургенев, Толстой…) — похороны, превращающиеся в оппозиционные демонстрации, выражение чувств личного, национального, политического достоинства. Павел, казалось бы, столь щепетилен к вопросам чести, национальной славы, совершенно не замечает, не хочет замечать того, что выражают петербургские проводы Суворова: той степени национальной просвещенной зрелости, которой достигло русское общество…
Может создаться впечатление, будто мы завышаем общественный, исторический смысл этого события: обычно при анализе его подчеркивается тема обиды, массового сочувствия полководцу, но, пожалуй, почти не замечается новый — уже характерный для XIX века — тип общественного, хотя и еще весьма ограниченного протеста. Если бы в России 1800 года существовало последовательное, развивающееся освободительное движение, то подобные похороны полководца вошли бы в предание, в традицию, «сагу» этой борьбы (как будет, например, с громкими преддекабристскими похоронами Чернова в 1825 году и общественным сочувствием опальному Ермолову). Но русское общество в последний год XVIII века еще не совсем понимает, сколь оно созрело: субъективно оно только выражает свое отношение к важному историческому факту, но объективно высказывается уже насчет общих, существенных проблем своей судьбы…»
Подобно Павлу, и Леонид Брежнев из крымского далека не хотел замечать, что выражают московские проводы Владимира Высоцкого. Между тем грозные похороны В. Высоцкого явились симптомом приближающихся событий ноября 1982 года («переворот» Андропова) и предчувствием общественного подъема 1985 года, когда к власти в Кремле придет Михаил Горбачев.
Поток скорбящих людей, не переставая, шел на Ваганьковское кладбище, к свежей могиле В. Высоцкого. А. Утевский, вспоминая те дни, писал: «Мы с женой отдыхали у ее родителей в деревне, когда погиб Володя. Я ничего не знал: радио, телевидение, газеты о том молчали. В полном неведении я вернулся в Москву, где три дня назад состоялись похороны.
В тот же день, к вечеру, поехал на Ваганьковское кладбище. Поразили горы цветов и людская толпа. Мне хотелось побыть одному, попрощаться с Володей, но переждать не удалось — люди все шли и шли…»
«Советская полиция вмешивается, когда тысячи людей волнуются на похоронах барда», «Нью-Йорк таймс», 29 июля 1980-го:
«Москва, 28 июля. Тысячи молодых русских насмехались, свистели и кричали: «Позор, позор, позор!» сегодня, когда конная полиция пыталась рассеять их на похоронах Владимира Высоцкого, барда и актера.
За несколько часов до начала в 1 час дня панихиды в авангардистском Театре на Таганке, где 42- летний актер работал до своей смерти от сердечного приступа, в четверг площадь перед зданием начала
