произведении. Не обязательно сажать генерала на ночной горшок. И мочиться всем трем извозчикам тоже большой надобности нет. Что-нибудь одно... (Смех в зале.)
То, что это свойственно людям, ни в ком не вызывает сомнения, если они еще в какой-то степени живы... (Смех в зале.) И тем не менее делать из этого естественного события эстетический факт не следует вовсе. Это не значит, что вашему покорному слуге не свойственно развлекаться подобными отступлениями в искусстве. Сколько угодно! Это я приемлю. Но не в данном контексте.
Вот извозчики...»
В. Наумов: «Извозчики – ладно. Но генерала необходимо посадить на горшок, и не для того, чтобы он мог оправиться. Достоевскому необходимо было посадить величие на горшок».
С. Герасимов: «Если бы к этому моменту вы не сняли его со всех тронов, тогда горшочек, как контрапункт, был бы хорош; но он у вас давно ниже горшка, и горшок возвышается, как Голгофа.
Как же я отношусь к картине Алова и Наумова? Я считаю, что сам факт появления такого фильма – факт глубоко прогрессивный в общем движении нашего отечественного кинематографа. И то, что Алов и Наумов взялись за это дело, честь им и хвала. Если все, о чем говорилось здесь, поможет им сделать какие-то свои, собственные – а отнюдь не директивные – выводы, то, по-моему, это только украсит и жизнь нашего Союза, и жизнь этого фильма».
А. Турков (критик): «Когда Е. Д. Сурков спросил: „Куда мы ведем Достоевского?“ – я охнул от одной формулировки. Не скрою – стало страшно. Достоевский предстал передо мной в виде козы, которой связали рога и потащили за собой на веревке.
В рассказе Достоевского и в фильме взят не совсем народ, а сложный сплав чиновничества, мещанства самого разного... И именно эта толпа в 1862 году, когда был написан рассказ, требовала во время гражданской казни Обручева повесить его вверх ногами, а когда палач занес над его головой шпагу, она разразилась страшным хохотом.
И через год на том же самом месте стоял Чернышевский, и вокруг него кипели те же злоба и негодование.
И сегодня мы смотрим «Обыкновенный фашизм» (новый фильм Михаила Ромма. – Ф. Р.), и кого же мы видим в факельном шествии? – все тех же оболваненных уродов, рабов.
Когда-то А. Франс сказал, что самый главный урок истории состоит, к сожалению, в том, что никто не извлекает из нее урока. Давайте покончим с этой традицией и, вооруженные марксизмом, встанем на позиции широкой и смелой исторической правды, не закрывая глаза на мрачные моменты нашего прошлого, дабы не явились они в наше настоящее...»
А. Белкин (литературовед): «Я как раз не критик и не кинематографист. Я достоевсковед – так, кажется, это здесь называлось.
Выступление Е. Д. Суркова выявило одну нехорошую тенденцию и напомнило мне выступление тов. Ермилова, после которого в университете был закрыт единственный спецкурс по Достоевскому. Я имею в виду не книгу Ермилова 1956 года, где он доказывает, что Достоевский – гуманист (смех в зале), а ту книгу 1946 года, где он доказывает, что Достоевский – антигуманист. Мне стыдно, что в 1966 году вновь звучат давние угрозы: кафкианец, достоевщик – короче, не наш человек...
Вот товарищ Пырьев считает, что для всякого человека, особенно бедного, свадьба – праздник. Но кому, как не ему, знать, что свадьба Настасьи Филипповны – не праздник, а несчастье (в 1958 году Пырьев экранизировал «Идиота». – Ф. Р.). И большинство произведений Островского строится на том, что люди женятся не по любви, а по денежному расчету, и в этом тоже их несчастье. Как же можно говорить, что в творчестве Достоевского свадьба – праздник?..
Говорили здесь, что он дал их как монстров.
А как же иначе?
Так что неужели мы будем оскорбляться тем, что генерал сидит на горшке? Это скандал, если изобразить генерала на горшке. А им этот скандал нужен, и Достоевскому нужен...
Эти люди – монстры. Они вызывали во мне ощущение рабства. А если бы они вызвали во мне жалость, то я бы сказал, что, во-первых, это не Достоевский и, во-вторых, это не революционный демократизм, если мерить его меркой XIX века...»
В. Наумов: «...Вам, Иван Александрович (Пырьев. – Ф. Р.), видимо, не следует объяснять, что такое шиголевщина («Бесы»)? Я считаю, что Пселдонимов связан с Шиголевым: шиголевщина – явление, имеющее глубинную связь с фашизмом, рабством. Я вижу, как пселдонимовщина развивалась из зачаточного состояния, преобразилась, окрепла и приземлилась в другом веке, в другой стране и прочно встала на ноги в виде фашизма и фанатизма» (выделено мной. – Ф. Р.).
И. Пырьев: «Согласен».
В. Наумов: «После этого Иван Александрович предлагает нам жалеть и любить этого человека. На это я вам скажу, что человечество поплатилось за эту любовь. И не только за любовь, но даже за снисхождение...
Я хочу от нашего имени поблагодарить всех товарищей, которые здесь говорили, исключая только Е. Д. Суркова».
А. Алов: «Я исключил бы еще и И. А. Пырьева. Его пренебрежение к выступлениям тех, кто исповедует иное отношение к картине, нежели он сам, попытка квалифицировать их как неискренние, мне кажется, не соответствует духу нашего обсуждения, духу товарищества. Поэтому из слов благодарности, которые произносит Наумов, я бы Пырьева исключил тоже».
В своем эмоциональном выступлении Наумов сам, по сути, признался в той «фиге», которую они с Аловым заложили в картину: «Скверный анекдот» – фильм о зарождении фашизма. Причем не только немецкого. Советским либералам середины 60-х казалось, что брежневская политика на сворачивание «оттепели» неминуемо должна привести к диктатуре типа фашистской. Эти настроения умело подпитывались из-за рубежа, где в те годы стало выходить множество книг, в которых их авторы пытались доказать, что сталинский СССР и гитлеровская Германия были явлениями одного порядка и что нынешняя реабилитация Сталина грозит появлением уже русского фашизма. Отдельные из этих книг тайно ввозились в СССР и становились благодатной почвой для того антисоветизма, который стал характерным для советской интеллигенции в 60-е годы. Трудно сказать, читали ли эти книги Алов и Наумов, но то, что они могли думать так же, как авторы этих опусов, вполне вероятно. Иначе вряд ли бы они взялись снимать свой «Скверный анекдот».
Этот, бесспорно, талантливый фильм становился в один ряд с другими произведениями советской литературы и искусства, где пресловутая «рабская парадигма русской нации» выносилась на авансцену и отстаивалась с беспощадной прямотой. Приверженцами этой «парадигмы» были Василий Гроссман (автор романов «Жизнь и судьба», который был запрещен в СССР в 1961 году, и «Все течет»), Юрий Любимов (поставил несколько спектаклей в Театре на Таганке на эту тему) и многие другие советские либералы. В кинематографе первопроходцами этой темы стали Александр Алов и Владимир Наумов. Недаром в горбачевскую перестройку, когда эта «парадигма» вновь была извлечена либералами на свет, именно «Скверный анекдот» был одним из первых «полочных» фильмов, выпущенных на широкий экран (в 1987 году). Откликаясь на это событие, критик В. Стишова писала то, о чем нельзя было даже заикнуться в середине 60-х годов:
«Фильм Алова и Наумова вызывает шок: никогда еще с нашего экрана с нами не говорили с такой вот степенью ярости и презрения. Никогда он, экран, еще не был сотрясаем образностью, столь сгущенно гротесковой, столь безжалостно уничижительной. Рабство – вот главный «герой» фильма. Рабство в двух неразрывных ипостасях: господина и холуя. Это мир, в котором искажены, доведены до последнего своего вырождения нормальные человеческие отношения: повелевать или подчиняться, третьего здесь не дано. Рабство здесь въелось в плоть и кровь, отравило все... (выделено мной. – Ф. Р.).
Гротескные, страшные, безобразные «герои» этого рассказа, а потом и фильма – не плод болезненной, человеконенавистнической фантазии: эти люди-обломки, люди-обмылки не что иное, как свидетельства на суде истории, обвинение режиму. И самое здесь ужасное то, что они принимают свое состояние как нечто законное, они – рабы, знать не желающие о своем рабстве...» (выделено
