аудиенцию, длившуюся почти час. Сделано это было не случайно.
Дело в том, что еще совсем недавно Рецептер был ташкентцем: он жил в столице Узбекистана и работал актером в Республиканском русском драматическом театре имени М. Горького. Причем актером не рядовым: в 1961 году именно Рецептер сыграл Гамлета в одноименной постановке по драме У. Шекспира. Однако в середине того же десятилетия молодого и талантливого актера позвал в свой театр сам Георгий Товстоногов (он возглавлял ленинградский БДТ) и Рецептер не смог ему отказать.
О том, как состоялась встреча актера и 1-го секретаря первый вспоминает следующим образом:
«Я прилетел в Ташкент, и университетский однокашник, работавший в ЦК Компартии Узбекистана, спросил меня, не хочу ли я посмотреть на Ташкент из Старой Крепости. В Старую Крепость, как на военный объект, в мое время было не попасть, а теперь ее снесли и на этом месте воздвигли беломраморное здание ЦК. Я сказал, что хочу. Он заказал пропуск, и, поднявшись на третий этаж, я полюбовался на речку Анхор и ее берега с точки зрения Центрального Комитета.
– А где сидит Рашидов? – спросил я. Однокашник, которого звали Адхамом, сказал:
– Рашидов – шестой этаж. Хочешь смотреть? – И, демонстрируя свое могущество, снял трубку. – Михаль Иванович, здравствуйте, это Адхам Адхамов говорит… Исдес у нас гостях наш друг Владимир Ресептор, – от внезапного волнения его акцент усилился, – знаете, который университет Ташкенте кончал, театральный тоже, Гамлета играл, теперь работает Ленинграде, у Товстоногова… А, знаете!.. – Адхам радостно кивнул мне и выразительно поднял брови. – Вот, говорит, был бы здорова с шестой этаж СеКа Ташкент увидет!.. Можно это сделат для гостя, с вашего позволения?.. Харашо… Ожидаем… – Адхам прикрыл трубку другой ладонью и послал в мою сторону шепотом: – Это – помощник Рашидова, товарищ Косых Михаль Иванович, он другому телефону спросит охрана, мы с приемной Рашидова будем смотреть вид из окна… Да, да! Михаль Иванович, слушаю… Да… Да-а! Да-а-а!.. Счас?.. – Адхам потрясенно положил трубку и с недоверием посмотрел на меня. – Тебя, оказывается, товарищ Рашидов хочет видеть. Идем самому Рашидова…
Такого эффекта от своего лихого звонка Адхам явно не ожидал и всю аудиенцию томился в приемной.
Когда я вошел в кабинет Рашидова, тот, сидя, за длинным столом для совещаний, цветными карандашами подчеркивал что-то в многостраничном тексте и поздоровался прежде, чем я осознал всю степень его огромной занятости и государственной ответственности. Я приветствовал его бодрым тоном неисправимого оптимиста и баловня судьбы.
– Доклад на пленуме готовлю, – буднично объяснил Рашидов и показал, где я могу сесть. С указанного места я увидел, как он то красным, то синим карандашом подчеркивает в тексте цифры и цитаты. – Сейчас Нишанов подойдет, секретар по идеологии, – сказал Рашидов и, оторвавшись от своего труда, посмотрел на меня. Очевидно, встреча с представителем искусства должна была по протоколу протекать в присутствии главного партийного идеолога.
– Ну, как жизнь, – запросто спросил Рашидов, – как работа?
Я не понял, задан ли вопрос по существу или из восточной вежливости, и в ответе был предельно краток:
– Очень хорошо, Шараф Рашидович, спасибо. – И спросил: – А у вас на литературу время остается?
Этим я хотел подчеркнуть, что вижу в Рашидове прежде всего человека искусства, а уж потом – государственного деятеля. Его романов я, конечно, не читал, но не станет же он спрашивать о романах… Гнусную лесть Рашидов, видимо, оценил и с глубоким вздохом ответил:
– К сожалению, к сожалению…
Я не стал выражать ему сочувствия и переменил тему:
– Какой у вас вид из окна, Шараф Рашидович!
Рашидов посмотрел в окно, как бы оценивая пейзаж чужим взглядом, и скромно сказал:
– Да… Стараемся… Строим… – И спросил: – Как вам Ташкент?
Я сказал:
– Да, Шараф Рашидович, производит сильное впечатление… После землетрясения – другой город…
Тут вошел Нишанов, и Рашидов познакомил нас.
– Слышал, слышал, – сказал Нишанов и покровительственно улыбнулся.
Секретаря по идеологии Нишанова я хорошо знал по рассказам одной балерины из театра имени Алишера Навои, за которой он властно охотился, но которая почему-то отдавала предпочтение мне. Во всяком случае, в тот мой приезд. Но Нишанов не знал, что я о нем знаю, и держался как ни в чем не бывало. «Красивый мужик», – отметил я и подумал, что с балкона нашей общей знакомой, голубоглазой балерины из театра имени Алишера Навои, по странному стечению обстоятельств, как и Рашидов, обитающей на шестом этаже, Ташкент выглядел намного лучше, чем из широких окон Первого секретаря.
– Все-таки у нас вы не остались, – прервал мои размышления Рашидов. То ли это был упрек, то ли констатация факта.
– Шараф Рашидович, я же не мог работать в Театре Хамзы. Я должен был работать в русском театре… И меня позвал к себе самый крупный режиссер страны – Товстоногов, можно ли было такую перспективу отвергать?.. В конце концов, я в его театре представляю все-таки Ташкент. И в Москве, и в Ленинграде знают, откуда я появился.
– Расскажите нам, как работает товарищ Товстоногов? – спросил Рашидов, и в его вопросе мне послышался оттенок настоящего интереса. Тут, забыв о времени, я увлекся и стал рассказывать, какой это замечательный режиссер, и как творчески применяет он систему Станиславского и его метод действенного анализа, и в каких зарубежных поездках театр побывал, и как много он успел почерпнуть за эти годы. Впрочем, я не забыл добавить, что многому научился именно в Ташкентском театральном институте, где тоже творчески применяют систему Станиславского, и какой это прекрасный институт, не говоря уже о Среднеазиатском университете.
Рашидов слушал внимательно, время от времени переглядываясь с Нишановым. Здесь творилась легенда о встрече бывшего ташкентца с самим Шарафом Рашидовым, которую деятели культуры скоро будут передавать из уст в уста. И, выдержав паузу, он сказал:
– И все-таки, когда было землетрясение, вас с нами не было. Это был уже явный упрек, если не обвинение. Стало быть, из любви к Шарафу Рашидовичу Рашидову я должен был отказаться от ленинградской перспективы и стоически ждать будущего землетрясения. А если бы я уехал из Ташкента после землетрясения, я поступил бы патриотичней?
– Ну, знаете, Шараф Рашидович, – сказал я, не затягивая паузы, – землетрясение, к несчастью, никто не мог предсказать, не только я, но даже и вы, признайтесь!..
Ответ, видимо, его удовлетворил как призанием высоты его положения, так и констатацией независимости природы, и Рашидов усмехнулся.
– Это вы правильно заметили, – сказал он, глядя на Нишанова, и, подумав еще, диктующим тоном начал формулировать: – Если кто-нибудь будет вас упрекать, вы никого не слушайте. Ты – наш. Мы считаем тебя нашим полномочным представителем в Ленинграде. Недаром вы бываете в Ташкенте, не забываете нас. Приезжайте еще, что-нибудь сделайте для нас. Мы будем вам помогать… – И, посмотрев на Нишанова, закончил: – Передайте от нас привет товарищу Товстоногову.
Нишанов с видом глубокого удовлетворения кивал в такт словам Первого секретаря. Решение, как всегда, было мудрым, политически глубоким и единственно верным.
Когда я вышел в приемную, Адхам Адхамов, сняв с запястья часы и вытянув руку вперед, держал их перед глазами на ладони. Глуховатым и полным значения голосом, не отрывая взгляда от стрелок, он зафиксировал:
– Сорок восим. – Он глубоко заглянул мне в глаза и, снова сверившись с часами, повторил: – Сорок восим минут ты был у товарища Рашидова.
И, обернувшись к помощнику и показывая ему свои часы, в третий раз потрясенно повторил неслыханную цифру:
– Сорок!.. Восим!.. Минут!..».
В ташкентских кинотеатрах в майские дни 68-го демонстрировались следующие художественные фильмы: «Весна на Одере» (кинотеатры «Спутник», «Узбекистан», «Восток»), «Подвиг Фархада» («25 лет Узбекистана», «30 лет комсомола»), «Анна Каренина» («Чайка», Дворец искусств).
А вот как выглядела праздничная программа телепередач от 1 мая:
