сотнях фотографий, но и в сознании народа. Такому облику я и следовал…
– А Ворошилов?! – прервал меня Жуков. – Мы были близкими друзьями, а как вы нас представили? «Стул командующему!» – кричит он…
– Георгий Константинович, – раздался вдруг мягкий, но энергичный женский голос, – ну что ты! Ведь это лучшая сцена во всей главе!
Прошло мгновение, прежде чем я сообразил, что это сказала сидящая у обеденного стола Галина Александровна.
– «Лучшая»! – иронически повторил Жуков. – Тебя бы такой бабой-ягой описали!
…Как бы забыв, перед кем сижу, я резко сказал:
– Георгий Константинович! Позволю себе сказать: ваша профессия – военное дело, а не идеология. Идеологией занимаюсь я. А вы упрекаете меня в идеологических ошибках, не имея к тому никаких оснований! Я представляю себе, как бы вы себя повели, если бы к вам пришел политработник и стал поучать вас стратегии и тактике. Да вы просто вышвырнули бы его вон!
– Зверя из меня делаешь? А где у тебя факты? – переходя на «ты», сурово спросил Жуков.
– Возможно, что у меня фактов мало, – ответил я, – но у Рокоссовского они, несомненно, есть.
– При чем тут Рокоссовский? – кладя на стол кисти рук, сжатые в кулак, спросил Жуков.
– А при том, – сказал я, – что именно он писал о том, что вы, хотя и внесли большой вклад в дело нашей победы, тем не менее в отношениях с товарищами и подчиненными нередко бывали неоправданно жестоким. Не просто жестким, товарищ маршал, а жестоким. Я не согласен с Рокоссовским. Ваша военная биография сложилась так, что партия, товарищ Сталин каждый раз посылали вас на тот участок фронта, где складывалась самая критическая ситуация. И вы выходили из нее победителем. Можно ли при этом рассуждать: были ли вы «оправданно» жестоким или неоправданно? Если горит штаб и людям надо выносить из него важные документы, а один из них еле двигается. Осмелюсь ли я назвать вас неоправданно жестоким, если бы вы в этой ситуации дали ему по шее? Так почему же вы, Георгий Константинович, – уже закусив удила, продолжал я, – не написали тогда жалобу на Рокоссовского? Остерегались, что он для доказательства своей правоты выложит на стол десятки фактов! А у Чаковского, мол, никаких доказательств нет. Значит, можно его «приложить» без всякого опасения. Прав я или не прав?! Вы ссылаетесь на свою дружбу с Ворошиловым. А мне это безразлично! Я знаю только одно: если бы Ворошилов оказался в Ленинграде на должном уровне, то вам нечего было бы там делать. Вот в чем историческая правда, и я ей следую!..
Я сидел, ожидая, что Жуков сейчас произнесет самые оскорбительные, самые уничижительные слова в мой адрес. И почти ошалел, услышав, что маршал после длинной паузы сказал:
– Ладно. Закончим. Устал я. Галя, дай нам по глотку чего-нибудь лекарственного. Что пьешь: водку или коньяк?
Переход оказался для меня столь неожиданным, что я произнес дрожащим голосом:
– Все, что прикажете, товарищ маршал.
– Закусить хочешь?
– Никак нет.
– Ладно. А потом напишешь, что я жестокий… Дай нам коньяку, Галя.
Но Галина Александровна уже стояла у стеклянной горки, вынимая из нее и ставя на небольшой поднос хрустальные рюмки и четырехугольный графинчик со светло-коричневой жидкостью. Затем поставила поднос на обеденный стол, наполнила рюмки и поднесла поочередно мне, Жукову и Чхи. Одну поставила на стол, видимо, для себя. Каждый из нас взял с подноса по рюмке.
– За успешное окончание романа! – негромко сказала Галина Александровна.
Жуков сощурился, но ничего не сказал, лишь протянул мне свою рюмку, и мы чокнулись…»
Когда Чаковский и Чхикишвили вместе с женой маршала вышли из комнаты, писатель осмелился задать женщине еще один вопрос: как Жуков мог написать такое письмо? На что Галина Александровна честно ответила: мол, в те дни Жуков лежал в больнице на Грановского, и к нему пришел один приятель, некогда бывший руководителем Ленинградского фронта. Он принес с собой один из номеров журнала «Знамя» с романом «Блокада» и заявил: «Посмотри, Георгий Константинович, как тебя Чаковский разделывает! Всем ты расстрелом грозишь, орешь на всех…» Жуков прочел отчеркнутую сцену и, недолго думая, схватил с тумбочки лист бумаги, карандаш и написал пресловутое письмо.
Выслушав женщину, Чаковский поблагодарил ее за откровенность, и они распрощались.
Спустя два года после этой истории на «Ленфильме» режиссер Михаил Ершов приступит к экранизации книги Чаковского «Блокада». Фильм будет носить то же название и вместит в себя целых 4 серии (355 минут экранного времени). Увы, но Жуков эту премьеру не застанет: он умрет за год до выхода фильма на экраны страны – в июне 74-го.
Первые две серии «Блокады» выйдут на экраны страны в 1975 году и соберут 27, 7 млн зрителей (13-е место). Две другие появятся три года спустя, соберут уже меньшую аудиторию (17,4 млн), но возьмут Главный приз на Всесоюзном кинофестивале в Ереване.
Скандалист из «Черноморца»
(Виктор Лысенко)
20 июля 1971 года в «Комсомольской правде» появилась заметка В. Цекова «На мели». В ней шла речь о вопиющей обстановке, сложившейся в одной из команд первой лиги – одесском «Черноморце». Главным героем заметки был 24-летний стоппер (центральный защитник) команды Виктор Лысенко. Однако прежде чем перейти к его «подвигам», стоит вкратце ознакомиться с его биографией, которая в заметке по каким-то причинам опущена.
Воспитанник футбольной школы № 3 в Николаеве, Лысенко один год играл в тамошней команде «Судостроитель», после чего в 1966 году в возрасте 19 лет был приглашен в «Черноморец», игравший в высшей лиге. За пять лет своего пребывания в команде Лысенко сыграл сотню матчей, забил 3 гола. В 68-м он попал в список 33 лучших футболистов страны под номером 3. В 69-м был приглашен в сборную СССР, где провел одну игру (20 февраля со сборной Колумбии в Боготе, где наши победили 3:1). Как напишут позднее в футбольной энциклопедии про Лысенко: «Атлетически сложенный, цементировал действия оборонительной линии команды, хорошо предвидел развитие атак соперников, своевременно подстраховывал партнеров, умел полезно сыграть в подыгрыше, владел сильным ударом».
А теперь вернемся к заметке в «КП». Начиналась она со страшного эпизода, в котором одним из главных действующих лиц был Лысенко. Цитирую:
«Это случилось в Одессе весной нынешнего года вечером. Рядовой Нестеренко, получив увольнительную, стоял с букетом первых весенних цветов на бульваре Шевченко и поджидал девушку. Машина, с бешеной скоростью мчавшаяся по бульвару, неожиданно вильнула и выскочила на тротуар.
Когда к месту происшествия подъехала милиция, Нестеренко был мертв. Люди, находившиеся в машине, – двое молодых мужчин и две девушки – тоже пострадали. Их срочно доставили в больницу, и один из них, Иванов, умер неделю спустя. Обе девушки получили тяжкие увечья. Владелец машины Виктор Лысенко волею случая пострадал меньше. Судебно-медицинская экспертиза установила, что все четверо, находившиеся в машине, были в состоянии опьянения.
…Следствие тянулось недолго.
– Мы прекратили дело на том основании, – говорит следователь майор милиции Г. П. Форостовский, – что, по нашей версии, машину вел Иванов. Значит, его и надо было привлекать к уголовной ответственности.
– А владелец автомобиля?
– Лысенко утверждает, что его машину вел Иванов.
– А что говорят свидетели?
– По-разному. Обе девушки так до сих пор и не вспомнили, кто же находился за рулем. Жена Иванова утверждает, что на другой день после катастрофы, когда к мужу вернулось сознание, на ее вопрос: «Кто вел машину?» он дважды ответил: «Лысенко». Конечно, если б Иванов был жив, мы бы еще поработали над этим делом, – заключил майор Форостовский.
Что ж, следствию, как говорится, виднее. В «деле» действительно много неясного. Противоречивы показания свидетелей. Путается, оправдываясь, Лысенко. Третьего апреля, сразу после аварии, он,
