подкладывали, думали, перелом позвоночника. Очень болели голова, шея…
В госпитале всю ночь со мной рядом кто-то сидел. Потом узнала: шеф (так мы Станислава Алексеевича называли). А я лежу и ничего не могу понять: где я, что со мной… Слышу, кто-то спрашивает: «Ну, что ты плачешь?» А я не плакала, слезы, наверное, сами текли.
Меня куда-то возили по коридорам, что-то проверяли, смотрели. Тележку встряхивало. Было очень больно. Меня без конца будили и светили фонариком в глаза: глазное дно проверяли, чтобы определить, нет ли сотрясения мозга. Это ужасно. Все болит, но только забудешься – фонарик в глаза…
На другой день меня привезли на жеребьевку. Когда мы вошли в зал, все замолчали и повернулись к нам.
Пришла на тренировку. Каждый прыжок – удар кувалдой по голове. Вечером – выступать. Обязательная программа. Шеф поставил самый быстрый вариант. У нас их несколько – одна минута тридцать одна и так до минуты тридцати пяти. Ведь у магнитофонов скорости разные, и надо это учитывать. Как ни странно, это было одно из самых удачных моих выступлений в обязательной.
Чувствовала себя очень плохо. На другой день на тренировке ничего не могла делать. После каждого прыжка должна была отдыхать. Сделала все, кроме бедуинского, – это когда голова вниз и ногами болтаю.
Произвольная. Чувствую, что сейчас умру. Прокаталась полторы минуты, только одна мысль в голове: дотянуть до прыжка в два с половиной оборота. Дальше программа для меня не существовала. Отключилась после бедуинского. Между двадцатью и тридцатью секундами до конца. Сплошная темнота, круги перед глазами… Площадки я не видела. А в Калгари она не такая, как у нас: у€же и короче, а для фигуристки и три сантиметра имеют значение. Я старалась только различать борт, чтобы в него не влететь. Что делаю – не понимала.
На другой день шеф спрашивает: «Что же ты двойной сальхоф не прыгнула?» Я думаю: где? когда? А потом дошло: в первой комбинации. Единственное, что в памяти осталось, – конец нашей программы. Его потом много раз по телевидению показывали. Если б не телевизор, я, наверное, и этого не помнила бы.
Когда делала поклон, упала на колени – у меня потом два синяка было приличных. Шеф вытащил меня со льда, усадил… У меня истерика, я рыдаю навзрыд, почему, зачем – не знаю. Шеф пытался меня спиной закрыть, а телекамеры сверху вылезают…»
По поводу этого падения в народе будут ходить различные версии, среди которых доминирующей будет следующая: дескать, Уланов за что-то осерчал на свою партнершу и нарочно уронил ее на лед (эту версию отстаивал С. Жук). Еще говорили, что поводом к ЧП стала злость Уланова на руководителей сборной: он приехал в Калгари уже будучи женатым (он женился на фигуристке Людмиле Смирновой), но руководство команды разлучило молодоженов и распорядилось поселить их в разных номерах. Сам же Уланов во всех своих интервью будет утверждать, что все произошедшее – чистая случайность.
Между тем на том чемпионате серьезное ЧП случилось еще с одной советской парой – Людмилой Пахомовой и Александром Горшковым, которые умудрились… отравиться в ресторане гостиницы, где они проживали. Произошло это после обязательной программы. Отобедав, спортсмены отправились к себе в номер, чтобы отдохнуть. А вечером к ним зашла тренер Елена Чайковская и увидела, что оба лежат на кроватях с белыми как полотно лицами, а Горшков, похоже, даже бредит. Температура у обоих была под сорок, через каждые пять минут – рвота. Срочно был вызван врач команды, а затем и канадские медики. Они поставили диагноз: сильное отравление. Причем выяснилось, что ни один (!) из сидевших за одним столом с советскими спортсменами фигуристов не пострадал, что наводило на определенные мысли по поводу случившегося.
В течение суток врачи сбивали температуру у больных. Тренировку пришлось пропустить, поскольку в таком состоянии – у них была сильнейшая вялость и слабость – и речи не могло идти о выходе на лед. А еще через сутки Пахомова и Горшков вышли на лед и как ни в чем не бывало откатали свою программу. Это стоило им огромных усилий, поскольку полностью избавиться от последствий отравления к тому времени еще не удалось. Однако советские спортсмены просто не имели права позволить торжествовать победу устроителям гнусной провокации. Итог: золотые медали в танцах на льду достались Пахомовой и Горшкову. Победители недавнего чемпионата Европы западногерманские фигуристы брат и сестра Бук на этот раз вынуждены были довольствоваться «серебром». Эрих Бук на пресс-конференции вынужден был признать перед журналистами: «Русские нас просто-напросто выпороли. Они нас проучили…»
В спортивных танцах «золото» досталось тоже нашим спортсменам: Ирине Родниной и Алексею Уланову. Всего же наши фигуристы привезли из Калгари два первых приза, две серебряные и одну бронзовую медали.
Запрещенный-разрешенный балет
(«Анна»)
Не менее драматично, чем у спектакля «Медная бабушка», складывалась судьба другого творения – балета «Анна» по роману Л. Толстого «Анна Каренина», где главную роль должна была танцевать Майя Плисецкая. И вновь державники во власти посчитали, что либералы-евреи пытаются прибрать к рукам уже другого русского классика – Льва Толстого, – и сделали все возможное, чтобы эта постановка не состоялась. Однако и в этом случае все закончилось компромиссом.
Началась же эта история 24 февраля 1972 года, когда в Большом театре должен был состояться первый прогон балета. На него прибыла высокая комиссия во главе с министром культуры СССР Екатериной Фурцевой. Причем комиссия предпочла смотреть спектакль при плотно закрытых дверях – никого, кроме себя и членов худсовета, она туда не пустила, для чего в театр нагнали капельдинеров, которые наглухо закрыли собой все двери, ведущие в зал. О степени секретности этого просмотра говорит такой факт: туда не пустили даже актеров, игравших во втором составе «Анны», а дирижер Родион Щедрин (он же супруг Плисецкой) вынужден был перелезать через оркестровый барьер, чтобы попасть на прогон.
После спектакля в кабинете директора театра Муромцева состоялось его обсуждение. Общий тон голосов был мрачный. Говорили, что попытка не удалась, роман Толстого танцевать нельзя, все сыро, неубедительно, музыка шумная. Фурцева делает замечание, что много эротики: мол, что это такое – Каренина валится в неглиже на Вронского?! (В этой роли выступал Марис Лиепа.) На что Щедрин юморит: «Но есть же и такой способ, Екатерина Алексеевна». Но Фурцева подобного юмора не понимает и сердито резюмирует: «Над балетом, товарищи, еще очень долго надо работать. В этом сезоне премьеры не будет. А в будущем – посмотрим».
Однако участники спектакля не собираются сдаваться. Плисецкая гневно вопрошает: «Почему на прогон спектакля не пустили даже актеров второго состава? Чего вы боитесь?» – «Не пустили, чтобы не было слухов, – отвечает ей заместитель министра Кухарский. – Вдруг спектакль дискредитирует великое имя Толстого». Видя, что Плисецкая не может смириться с ее убийственным вердиктом, Фурцева обращается за помощью к присутствующей здесь же Галине Улановой, с чьим словом всегда считались в Большом: «Галина Сергеевна, скажите ваше мнение». Уланова заметно тушуется: «Я затрудняюсь. Не разобралась. Поэтому не берусь…» Но Фурцева не сдается: «А вы скажите, Галина Сергеевна, хотя бы то, что говорили мне в антракте…» Великая балерина объявляет: «Мы когда-то тоже пытались создать балет по „Утраченным иллюзиям“ Бальзака… И тоже ничего не получилось».
Когда все разошлись, Плисецкая догнала у дверей директорского кабинета его хозяина и спросила: «Юрий Владимирович, мне больше не дадут репетиций „Анны“?» – «Почему не дадут? – удивился директор. – Вы можете продолжать репетировать». – «Но где?» – «Оркестр и сцена заняты, поэтому репетируйте в классах под рояль, – отвечает Муромцев. И после паузы произносит убийственнную фразу: – Но спектакль не пойдет, Майя Михайловна». Плисецкая пытается расставить все точки над «i»: «В этом сезоне или никогда?» Муромцев вопрос игнорирует и скрывается в своем кабинете.
25 февраля Плисецкой внезапно передают, что ей надо срочно позвонить заместителю Фурцевой Кухарскому. Тот просит ее подъехать в министерство к двум часам, причем настоятельно просит не оповещать об этом визите мужа – Родиона Щедрина. Но Плисецкая поступает вопреки этой рекомендации: немедленно набирает номер своего домашнего телефона и сообщает мужу о разговоре с Кухарским. Щедрин просит дождаться его в театре, чтобы затем вместе ехать в министерство.
Когда они вдвоем вошли в кабинет Кухарского, у того от удивления брови взметнулись вверх. Но его
