время боялась ходить по коврам и постоянно норовила вытереть руки об себя, чтобы не испачкать салфетку. Этель… Неудачное воспоминание. Настроение у меня испортилось окончательно.
Рискуя показаться банальным, все же скажу, что явление на пороге зала Паолы было из разряда видений чудных и… Даже слов-то не подобрать. Черные как ночь волосы были уложены в незатейливую, но безумно элегантную прическу, открытое вечернее платье глубокого алого цвета оттеняло смуглую кожу обнаженных плеч, изящное бриллиантовое колье на груди постреливало тонкими лучиками отблесков, и очаровательная улыбка играла на ее губах.
— Добрый вечер, господа! — произнесла она, глядя на меня в упор. — Надеюсь, я не заставила себя ждать?
Мы с Дмитриевым одновременно лязгнули зубами, закрывая разинутые от восхищения рты. И что-то дружно промямлили в ответ. Чудное видение, господа — оно для всех чудное. Никто не остается равнодушным.
— Тогда начнем, — легкой походкой проходя к столу, сказала Паола. — Присаживайтесь, господа. Луи? — Рядом с ней материализовался седовласый мэтр. Не глядя, она кивнула: — Можете подавать.
И в тот же миг разом ожившие слуги окружили нас, их проворные руки замелькали над приборами, в бокалы полилось вино, и тарелки наполнились, словно по волшебству. Освященное вековыми традициями таинство ужина началось. Насмерть перепугав вконец растерявшегося Дмитриева.
Повар в доме был превосходный, его творения, все время сменяющие друг друга на столе, оказались выше всяких похвал. Горшочки с лягушачьими лапками с чесноком и петрушкой, утиная печень с кисло- сладким соусом из ревеня и красной смородины, сочное мясо косули с сельдерей-пюре, яблоками и каштанами, обжаренными в каком-то сладком соусе. И потрясающий кус-кус из креветок… А какой выбор вин… Я чувствовал, что попал на праздник живота, сочиненный в лучших французских традициях. Когда на десерт вынесли шоколадный торт, оказавшийся едва ли не лучшим, чем классический вариант из венского отеля «Zaher», я окончательно понял, что такое рай.
За столом ни слова не было произнесено о делах. На эту тему легло хотя бы и временное, но прочное «табу». Виталий Борисович, вконец ошеломленный сложностью процесса, молчал по определению, как Портос из «Трех мушкетеров»: «Дерусь… Потому что — дерусь!». Так и тут: «молчу, потому что… — молчу!». Светскую беседу поддерживала Паола, как никогда обворожительная в этот вечер. Хотя нет, так говорить было бы неверно, ибо обворожительна, с моей точки зрения, она была всегда. Просто в тот момент совершенство превзошло самое себя. Отпустив слуг, мы уже не стесняясь болтали, смеялись, вспоминали какие-то истории. Паола, разойдясь, рассказала, как однажды в шутку начала соблазнять Версачи, вилла которого находилась неподалеку, на озере Комо. Знаменитый кутюрье, известный своими нетрадиционными пристрастиями, пришел в неописуемый ужас и потом очень долго скрывался от своей «ненормальной» соседки, не отвечая на телефонные звонки.
В общем, было довольно весело. В какой-то момент я вдруг вспомнил, что именно в это самое время должен, по идее, присутствовать на спектакле Камерного Драматического театра, гастролирующего в Милане. Приглашение, любезно присланное нам с Дашей дирекцией фестиваля, до сих пор валялось где-то в чемодане. В ответ Паола неожиданно заявила, что была на премьере и может мне все гениально пересказать. Не то чтобы мне было интересно… Еще не так давно я работал в этом театре. Как бы смешно и глупо это сейчас ни выглядело.
Паоле понравился спектакль. Сексуальные проблемы главного героя тронули ее до слез.
— Ты бы видел, Андре, до чего он дошел! Мало того, что окончательно запутался в своих женщинах, так он еще умудрился изменить красивой юной любовнице с какой-то генеральшей, старой, страшненькой каракатицей. Это уму непостижимо! Естественно, она его застрелила…
Такая оценка меня по-доброму восхитила. Великий и Ужасный Главный Режиссер умудрился поставить сексуальный боевик по мотивам творчества Чехова. В свое время я прочитал эту пьесу. Бесспорно, не лучшая вещь Антона Павловича, но по-своему сильная и интересная. Сумел же Никита Михалков поставить по ней прелестный фильм? «Неоконченная пьеса для механического пианино», так он, по-моему, назывался. А тут… Похоже, что Гениального Режиссера окончательно заклинило на половом вопросе. Паола все поняла совершенно правильно. Диковато, но правильно.
Однажды я услышал интервью с неизвестным английским режиссером, поставившим спектакль по «Собачьему сердцу» Булгакова. На вопрос: «Чем вы руководствовались, выбирая эту пьесу?», он совершенно серьезно ответил — «О, но это же очень важно! Проблема защиты животных меня всегда волновала. А эта пьеса о враче-садисте, проводящем опыты над собаками… О! Это важно для человечества!» Помню, я тогда долго смеялся над загадочной английской душой. С Паолой все произошло с точностью «до наоборот». Пьесы Чехова она не читала, зато спектакль поняла совершенно правильно. Довели главного героя бабы… Господи, и в этом театре я работал шесть лет? Да я рехнулся!
Постепенно бурное веселье стихло, растворившись в неторопливой и все более и более личной беседе. Тут Дмитриев наконец сообразил, что его присутствие за столом становится, мягко говоря, необязательным. Он, бедняга, весь вечер чувствовал себя в «чужой тарелке» и за все это время с трудом произнес пару слов. Поэтому дождавшись удобного для бегства момента, воспользовался им незамедлительно. Церемонно пожелав нам спокойной ночи, он удалился. Готов спорить, что, закрыв за собой дверь, майор чуть ли не бегом рванул подальше от этого царства «желтого дьявола».
Невидимо и бесшумно проскользили по залу слуги, сметая со стола остатки посуды и расставляя на его идеально отполированной поверхности свечи в причудливых канделябрах, тонкие бокалы с вином. Последний взмах руки, затянутой в белую перчатку, гаснет старинная хрустальная люстра — мы остаемся одни. И долго смотрим друг на друга в неверном, мерцающем свете свечей, отражающихся от зеркальной глади стола. Он разделяет нас, но и объединяет в тот же миг. Вокруг нет ничего реального, все призрачно, все — тени, лишь ее глаза сверкают в полумраке, затмевая блеск алмазов на смуглой груди.
— Хочешь, я покажу тебе
Я согласно киваю, потому что готов идти за ней хоть на край света.
— Тогда пойдем, — говорит Паола, легко поднимаясь, и я встаю ей навстречу. Первыми встречаются наши руки, потом сливаются в нежном поцелуе губы, и вот уже ничто не разделяет наши тела, жадно прильнувшие друг к другу.
Мы медленно брели по пустому дому, замершему, словно замок Спящей красавицы. Длинной чередой лестниц и коридоров, подъемов и спусков, Паола привела меня в свою и только свою часть старого дома. Как небо и земля отличаются друг от друга, так и покои Паолы не были похожи на все, что я уже видел здесь. Огромное пространство, весь верхний этаж был поделен на разного размера помещения, комнаты, залы; перегородки между ними то поднимались почти до крыши, а иногда были чуть выше человеческого роста. Паола с загадочной улыбкой коснулась рукой какой-то маленькой кнопочки, и вдруг темная плоскость над нами на глазах стала светлеть и я увидел звезды, а яркий лунный свет залил все вокруг. Вся крыша состояла из больших листов стекла, с управляемыми жалюзи на них. Прямо перед нами раскинулся широкий зал с полами, отделанными гранитом, покрытыми светлой глянцевой краской стенами и ажурными решетками вместо окон, тянувшихся нескончаемой чередой. Паола с силой влекла меня за собой и уже через мгновение мы оказались в другом помещении, похожем на спальню. Во всяком случае, у стены стояла высокая кровать, напоминавшая деталь из какого-то сумасшедшего конструктора, а дальше, за большим зеркалом-перегородкой, прямо в светлый тиковый пол была вмонтирована огромная круглая ванна. Это был откровенный, махровый модерн, которого я никогда не понимал и не любил, но… Почему-то мне здесь нравилось.
— Это сделал Жан Нувель, и это первый дом, в котором мне захотелось жить, — прошептала Паола, прижимаясь ко мне. — Тебе нравится?
И я, не задумываясь, ответил — «Нравится!». Хотя скорее я имел в виду не причудливый интерьер, созданный прославленным дизайнером, а горячее, гибкое и такое желанное тело девушки, прижимающейся ко мне. Нежно, едва касаясь, я целовал прекрасные губы, шею, плечи, осторожно снимая с нее все лишнее. Все, мешающее моим губам и рукам. С игривым шелестом упало на пол платье, и маленькая, тугая грудь упруго сжалась под моими осторожными пальцами. Крупные соски напряглись и затвердели, и Паола тихим и долгим стоном отозвалась на мое прикосновение, податливо изгибаясь навстречу ласке. Первая волна страсти уже прошла, и меня переполняла не первобытная сила, а тихая нежность к этой прелестной
