Да, непрост был бродовский родитель, ох как непрост, и в победу коммунизма не верил. А потому, отслужив срочную, на стройки пятилетки не пошел, ударил по технической части. По части сгинувших автомашин, кранов и бульдозеров – их при прокладке газо– и нефтепроводов тонуло по Сибири множество. Социализм, оно, конечно, учет и контроль, однако строительные организации лезть в болота не желали и утраченную технику списывали. А Глеб Бродов грязи не чурался и добро народное из трясины доставал – вымораживал его с верными товарищами, как в Якутии в старину извлекали туши мамонтов. Затем техника ремонтировалась, приводилась в божеский вид и по подложным документам использовалась по назначению. Строила дороги, возводила дома, рыла траншеи. Только вот работала не на закрома родины, а на конкретных, знающих свое дело людей. Отсюда и достаток, и деревянные дворцы, и отапливаемые круглогодично теплицы. Не сто пятьдесят рублей зарплаты в месяц в два захода.
«Так, говоришь, начало всех начал? – Бродов тронул могучую калитку на пружине, не спеша вошел, отодвинул засов, приоткрыл ворота. – М-да, надежный причал». Сел на своего механического зверя, зарулил во двор и увидел зверя настоящего, живого, во плоти и шерсти. Котяру Тимофея. Огромного, башкастого, настоящего сибиряка. Тот еще был мелкий хищник, древнее животное – ужасный ловелас, невиданный бретер и жуткий хулиган. Видели не раз, как он ухлестывал за соболюшками, псы во всей округе не связывались с ним, а однажды он по-крупному поссорился с лисой, с весьма печальными для той лисы последствиями. Сейчас же хищник пребывал в засаде – судорожно бил хвостом, алчуще скалил пасть и не сводил глазищ с вороны, разгуливающей у сарая. Гневно он посмотрел на Бродова, испортившего ему всю малину, матерно мяукнул, зашипел и живым болидом, рыжим и хвостатым, полетел куда-то в сугробы за хозблок. Ездят тут всякие на механических уродах, рычат непотребно, распугивают дичь. И где теперь, спрашивается, добычу взять? Мыши все в округе пойманы, крысы передушены, змеи на зимовке, кроты ушли в подполье. Поневоле полезешь чей-нибудь курятник. В общем, чудо как хорош был хищник Тимофей, не рыжий сибирский кот, а настоящий орел. А вот собачьей будки во дворе что-то не было видно – и не бином Ньютона, и не квадратура круга, любому местному понятно, почему это так [24].
А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.
– Ну, Данила, здорово, – спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. – Давненько не виделись.
– Здравствуй, батя. – Данила закряхтел, радостно оскалился. – Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.
Ладно, разговоры разговаривать на морозе не стали, пошли в дом. В светлую, обставленную добротной мебелью просторную комнату с высоким потолком, большими окнами, внушительной, в зеленых изразцах печью. Пахло чистотой, хлебом, глаженым бельем. Родительским домом.
– Здравствуй, мама, – расцеловался с матерью Данила, вытащил пуховый, наверное, уже сотый по счету платок. – Вот, для тепла. А где наша геройская баба Аля?
На полном серьезе сказал, без тени улыбки. Его бабушка по отцу, Алена Дормидонтовна, за свою долгую жизнь повидала всякого. Дочь двоеданца-мельника[25], раскулаченного товарищами, она добровольцем в Отечественную отправилась на фронт, воевала, была ранена, выжила в концлагере и вернулась домой беременная и наполовину седая. Однако не пропала. Вскоре вышла замуж за крепкого сибиряка, вырастила и воспитала четырех сыновей и сейчас, похоронив супруга, жила у старшего – в полнейшем уважении, довольствии и радости. Хоть и на девятый десяток пошла, а умирать не собиралась. Зубы все свои, осанка статная, взгляд живой, оценивающий, с незлобивым юмором. Так смотрят бывалые, много чего видевшие люди. В общем, та еще бабушка, божий одуванчик, хранительница и разжигательница бродовского очага. А вот и она…
– Значит, приехал, – отворачиваясь от жара, внесла баба Аля домашний хлеб, привычно положила на стол и посмотрела на Данилу так, будто тысячу лет его не видела. – Внучок…
– Здравствуй, ба. – Бродов с осторожностью обнял ее, вытащил оренбургский платок, который через кольцо продеть можно. – Носи на здоровье.
Платок был серый, один в один как у матери и, наверное, тоже сотый по счету. А что привезешь еще- то? Вроде все есть.
– Спасибо, внучек, – кивнула бабушка и тонко улыбнулась со скрытой иронией: – Ты все в своем репертуаре. Ну что, ребята, хлеба поспели, можно начинать.
Дважды уговаривать никого было не надо, сели за стол. На нем – всего горой, и свежее, с пылу с жару, и томленое, бочковое, из-под гнета. Шпигованная поросятина и малосольный ленок, тушеная медвежатина и лососевая печень, вареная икра и жареные пельмени. А котлеты из сырка – рыбы, чье мясо слаще куриного, картошечка, грибки, светящиеся изнутри вилки капусты. И конечно же, омуль, омуль, омуль, гастрономическая гордость байкальской земли. Только вот что-то мало стало его в озере, в знак искреннего уважения называемого исстари морем.
– М-м, холодненькая. – Бродов-старший открыл бутылку, привезенную Бродовым-младшим, не торопясь налил, дернул взволнованно кадыком. – Ну, за нас, за семью, за фамилию. Бывайте, други, живы и здоровы.
Чокнулись, выпили, взялись за еду. Не торопясь, со вкусом и молча. Какие могут быть разговоры, пока не утолен первый голод? Не скоро налили по второй, потом выпили в охотку под лососевую тешу, и слово за слово, не спеша, потекла застольная беседа. О том, о сем, об этом. Только боже упаси не о политике, не о Думе, не о выборах, не о темпах роста нашей жизни и не о харях, что каждый день показывают по телевизору. Зачем портить аппетит?
– Ну-ка, сын, давай-ка моего, – сказал после жареных пельменей Бродов-старший и ловко потянул к себе объемистый графинчик. – А то все пьем, пьем, а толку…
В графине том, Данила знал, был брусничный, двойного гона, первачок. Адская штука, хоть и прозрачен, как слеза. Ни малейшего сивушного духа, лишь слегка отдает лесом и травами, а спичку поднесешь – чистая аква вита, горит ярким синим пламенем. А еще развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Та еще огненная водица, с ней ухо нужно держать востро.
– Ну, благословясь, будем. – Бродов-старший поднял стакашек, на мгновение замер, посмотрел на Данилу: – За тебя, сынок. Расти большой.
Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик. В него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси.
Самого-то Глеба Ивановича бог не уберег, положил ему однажды путь извилистый, тернистый – за колючий орнамент. Только там старший Бродов не потерялся, выжил, остался человеком. Хотя и понял со всей отчетливостью, что не в больших деньгах счастье. Освободился по УДО [26], вернулся домой и с тех пор ни-ни, на золотые горы не зарился. Занялся хозяйством, слился с землей, летом, ближе к осени, подавался в тайгу – за панцуем, за корнем жизни женьшенем, говорят, рожденным от удара молнии[27]. И ведь везло же ему чертовски, ни разу не возвращался без добычи. Причем не без какого-нибудь там панцуя-танзаны – в руки ему шли сипие и упие, а однажды он нашел шестилистный липие[28]. Вот было шуму-то, гаму. И денег…
Графинчик между тем потихонечку пустел, брусничная аква вита летела птицей под оленину, неспешно текла, согревала душу, по-родственному сердечная негромкая беседа. Потом все захотели песен и затянули ладно, хором, с подголосками: «Ох ты горе мое горе, злая мачеха Сибирь». Хорошо пели у Бродовых, слаженно, с чувством, с душой. Правда, не долго – едва дошли до баллады о бродяге, который Байкал переехал, как в окошко постучали. Это по-соседски зашел на огонек знакомец Бродова-старшего, бурят Хагдаев. Собственно, не просто знакомый – любезный друг, испытанный подельник, правая рука. Свой человек в доску.
– Здравствуйте, однако, – ухмыльнулся он, показал прокуренные зубы и, будучи немедленно определен
