Войскового правительства Митрофан Богаевский, остро переживавший смерть атамана Каледина. Генералы курили молча, говорить что-либо не хотелось – не мальчишки, каждый понимал серьезность положения.
С северо-запада, отрезая Дон от Украины, двигался молокосос Саблин. Полукольцом к Ростову и Новочеркасску подходил палач Сиверс, из Новороссийска приближались отряды черноморских моряков, до одури нанюхавшихся крови и кокаина. Батюшка же Тихий Дон пока еще и не думал подыматься – станичники наивно полагали возможным договориться с советской властью, более того, одурманенные агитацией, многие из них сами ударились в революцию, становясь основной ударной силой красных. Казаки резали казаков, свои убивали своих. Атаман Донского войска Алексей Максимович Каледин, честный, мужественный человек, не желая участвовать в политических дрязгах, выпустил себе пулю в сердце. Смутные настали времена…
– Итак, надо отходить. – Корнилов сжал смуглые ладони в кулаки, глаза его зло блеснули. – Я, господа, Дон от Дона защищать не хочу.
– Другого, Лавр Георгиевич, не дано. – Престарелый, умудренный жизнью Алексеев кивнул, провел рукой по седым усам, вздохнул тяжело. – Отступление – это еще не конец. Занять, к примеру, Екатеринодар, отрезать от большевиков Кавказ, грозненскую и бакинскую нефть, восстановить отношения с союзниками – это для начала, а там видно будет. – Он поймал понимающий взгляд Деникина, кивнул и ему. – Да, да, Иван Антонович, все, черт побери, только начинается. Finis coronat opus[1].
Корнилов, отведя глаза от лица сухонького, убеленного сединами Алексеева, тоже посмотрел на Деникина, промолчал, думая о своем.
Судьбы этих трех людей были во многом схожи и тесно переплелись, чтобы остаться связанными до конца. Все они вышли из самых низов, испытывали глубокое отвращение к политике и, не имея ни состояний, ни поместий, были патриотами до глубины души. В начале войны Корнилов командовал Сорок восьмой пехотной дивизией, прозванной за доблесть Стальной. Бок о бок с ней сражалось другое знаменитое соединение – Четвертая стрелковая бригада. Ее называли Железной, она была известна на всю Россию. А командовал ею Антон Иванович Деникин.
Когда в сентябре семнадцатого года после неудачного августовского выступления были арестованы Корнилов, Лукомский и Романовский, генерал Алексеев дал согласие стать начальником штаба у Керенского, только чтобы спасти их от военно-революционного суда и немедленной, неизбежной расправы. Не смог, правда, уберечь от глумления пьяной солдатни Деникина, Маркова и Эрдели, оказавшихся в бердичевской тюрьме за открытую поддержку заговорщиков и осуждение действий Временного правительства.
Октябрьские события генерал Алексеев не принял со всей прямотой и искренностью старого солдата и, не желая признавать власть большевиков, в сопровождении ротмистра Шапрона отправился на Дон. Там, под прикрытием казачьих полков, пусть даже нейтральных, он надеялся создать ядро новой армии для спасения страны. Malo mori, quam foedari![1] Новочеркасск стал центром притяжения всего разумного, не тронутого бациллой революционного психоза, что еще оставалось в России.
Прибывали гимназисты, юнкера, интеллигенты-разночинцы призыва военного времени, немногочисленные уцелевшие в боях пятнадцатого года кадровые офицеры – все те, кто не мог мириться с господством восставшего хамья. Положение добровольцев на Дону вначале было тяжелым. Старое казачество, Круг, надеялось на согласие с советской властью и не хотело злить большевиков, предоставляя убежище «сборищу контрреволюционных элементов». Атаману Каледину удавалось сдерживать нападки только старинным дедовским законом – с Дона выдачи нет.
На исходе осени в Новочеркасск прибыли вырвавшиеся из тюрьмы Деникин, Марков и Романовский. К тому времени отряды Алексеева насчитывали уже более тысячи штыков, и, когда в конце ноября черноморская братва вместе с большевиками заняли Ростов, белая гвардия с боем освободила его, а с приездом в начале декабря Корнилова туда был перенесен центр организации Добровольческой армии. И вот настала пора уходить…
– Господа, слушайте приказ. – Лицо Корнилова стало мрачным, он поиграл желваками на скулах, глянул на начальника штаба Романовского.
– Приказываю сегодня по мере готовности выступить в направлении станицы Ольгинской. Заместителем в случае моей смерти назначаю генерала Антона Ивановича Деникина. Ну, с Богом, господа, за Русь святую.
Откинувшись на спинку стула, он положил ладони на седой затылок, глаза его затуманились. Корнилова недаром называли новым Суворовым, отступать было не в его привычках.
Уже под вечер, направляясь на Аксай, из Ростова вышли в степь бесконечные колонны беженцев. Медленно, из последних сил, тащились старики, солидные, хорошо одетые господа брели, цепляясь за повозки, городские дамы на высоких каблуках увязали в снегу, падали, но продолжали идти – людей гнал страх перед большевистским кошмаром. В этой необозримой ленте подвод, экипажей, продрогших, напуганных людей затерялись маленькие воинские колонны. Кое-где мелькали гимназические шинели со светлыми пуговицами, кое-где – зеленые, реалистов, но в общей массе преобладали солдатские и офицерские. Взводы вели полковники и капитаны, привыкшие командовать полками и батальонами. В рядах шли юнкера и офицеры, вплоть до штабных чинов, сам главнокомандующий, Лавр Корнилов, шагал пешком с солдатским вещмешком за плечами. Генерал Алексеев, седоусый, похожий на Рождественского деда, трясся в коляске с верхом, задумчиво курил, в ногах у него покоился чемодан с армейской казной.
В первом батальоне Офицерского полка шел рядовым поручик Сергей Полубояринов. Привычно, не теряя ноги, он месил размякший снег, отворачивая лицо от влажного, налетавшего с устья Дона порывистого ветра. Идти было тяжело. Дорога местами раскисала лужами, в сапоги забиралась сырость, подошвы, разъезжаясь, скользили по хлюпкой каше. Время от времени Полубояринов надрывно кашлял, хрипло отхаркивая мокроту, держался за саднящую грудь, но простуда занимала его мало – не до того.
В Доброармии он находился с начала ноября, приехал в Новочеркасск одним из первых, в твердой убежденности, что язву большевизма нужно выжигать без сожаления, добела раскаленным железом. И теперь, с трудом переставляя промокшие ноги, жалел только об одном – что приходится отступать.
В августе семнадцатого поручик вместе с однополчанами был откомандирован в Петроград в распоряжение Главного комитета Офицерского союза для нахождения в составе особого ударного батальона. Расселенные по частным квартирам, они должны были по команде взяться за оружие и поддержать войска генерала Крымова, направленные в столицу для наведения порядка. Однако всех, похоже, больше устраивал царивший хаос – и министра-председателя Керенского, с готовностью проститутки желавшего угодить и левым, и правым, и толпы разного сброда, заполонившего улицы города, и уж подавно большевиков, которые, пользуясь моментом, принялись вооружать свою красную гвардию. Попытка возрождения российской государственности провалилась, главковерх Корнилов угодил в тюрьму, а генерал Крымов выстрелил себе в сердце, но неудачно – его, блестящего кавалериста, талантливого командира, добили санитары в Николаевском госпитале.
Впрочем, ходили упорные слухи, что он был ранен кем-то из порученцев Керенского в ответ на пощечину министру-председателю. Ударный батальон распустили, однако возвращаться на фронт никто не спешил, сомнения закрадывались в души – а не послать ли к черту этого напыщенного слизняка, который, надувая щеки и близоруко щурясь, вопит с трибуны о патриотизме, России-матери и доблестной войне до победного конца? На кой нам аннексии и контрибуции, когда у самих как на вулкане? В столице бардак, митинги на каждом углу, пьяные дезертиры шатаются с оружием – не до европейских проблем…
Однополчане Полубояринова, полковник Мартыненко и капитан Фролов, ударились в какие-то дела, вокруг них стали крутиться сомнительные личности с настороженными взглядами, штабс-капитан Ухтомский все пытался продать свой дом на Большой Морской, но куда там, по нынешним временам денежки-то верней. Сам поручик сочинил наглейший рапорт об убытии по болезни и, плюнув на все, уехал к родителям в Лугу. Рыбачил, бродил с ружьецом, в подробностях узнал от отца, как погиб в феврале младший брат, – его, лейтенанта флота, матросики в Гельсингфорсе сварили заживо. В собственной каюте, засунув в разбитый иллюминатор шланг, подведенный к паровому котлу.
После того как товарищи взяли власть, Полубояринов ушел в запой, неделю пил, не переставая, и наверняка пропал бы по пьяному делу, если бы случайно не узнал, что в Питере, в лазарете на Барочной улице, собираются офицеры для отправки на Дон. Ни секунды не колеблясь, он поехал в столицу – хорошо хоть, шпалер не загнал! – и среди добровольцев, собравшихся к Алексееву, сразу заметил знакомого,
