Светлые глаза устремлены на меня.
— Кури…
Я закуриваю.
Светлые глаза продолжают изучать меня.
— Ты что-то выглядишь усталым.
— Пустяки! Через мои руки проходили куда более сложные расследования.
— Дело не в сложности, а в отношении.
Начальник опирается о подоконник. Взгляд его светлых глаз меняется. Сейчас он снова неофициальный.
— Вчера мне хотелось тебя предостеречь от лишней мнительности. А сегодня ты ударился в другую крайность… Мнительность и мягкотелость в нашем деле одинаково вредны.
— Я не ребёнок, — отвечаю я нервно.
Видно, я и впрямь устал.
Полковник ласково улыбается.
— А я и не считаю тебя ребёнком. Мы с тобой просто разговариваем. Бывают моменты — ты их испытал, — когда нам хочется поступать так, как нам подсказывает вкус, наша субъективная оценка. Только мы с тобой, брат, не судьи. А если мы начнём вершить правосудие по собственному усмотрению и желанию вместо того, чтобы вести расследование, не знаю, до чего мы докатимся…
Я, наклонив голову, курю. Всё это известно мне не хуже, чем полковнику, хотя у меня на две звёздочки меньше. Он угадывает моё настроение.
— Ты, небось, думаешь: и чего это начальнику взбрело в голову читать мне вслух букварь. Но одно дело знать, а другое — в точности соблюдать. Ты просто чуть-чуть устал.
Возвратившись в наш кабинет, я берусь за телефонную трубку и рассеянно смотрю на неё. Устал? Может, и устал. Этот принцип — ведь он порой оказывается довольно увесистым. Порой тебе хочется бросить его, поставить в угол и порасправить плечи… Особенно если молоденькая девушка прижимается к тебе под зонтом, а ты в благодарность делаешь всё возможное, чтобы упечь её на долгие годы… Живая девушка… И мёртвый подлец… Ну, что же, решай, инспектор.
Я, наконец, вспоминаю о трубке. Да, ведь я собирался куда-то звонить. Задумчиво набираю номер.
— Как насчёт сведений о цианистом калии?.. Так что же вы, дожидаетесь письменного распоряжения?.. Немедленно, разумеется!
Я зажигаю свет и произношу свой привычный монолог по поводу похоронно-жёлтого света. Потом подхожу к окну. Улица тонет в вечерних сумерках. Рассматривать, по сути, нечего. Мост, деревья, угловые здания, фигурки людей, идущих по тротуару, — всё это мне давно известно. Пейзаж без экзотики, особенно сейчас, в синеватой вечерней мгле. И всё же, несмотря на декабрьскую сырость, есть в нём что-то тёплое и мирное. Стайка детей возвращается из школы… Маленькая девочка несёт хлеб и, оглянувшись, отламывает горбушку… Несколько человек в ожидании трамвая беззаботно болтают на остановке… Женщины останавливаются у витрин… Это не твой мир. Твой другой — со вскрытиями и запахом карболки, ножами и вероналом, мёртвыми телами и вещественными доказательствами, пятнами крови, отпечатками пальцев… Где уж тебе заниматься, дорогой, всякими личными историями…
Звонок. Я выбрасываю из головы всякие внеслужебные мысли и хватаю телефонную трубку.
— Да, я… Вот именно — отпечатками пальцев… Значит, вы уверены, что это её… Нет, не к спеху. Когда будут готовы…
Кончив разговор, я присаживаюсь на краешек стола и закуриваю сигарету. Такие-то дела, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…
Затем я снова снимаю трубку и набираю номер.
— Привет, старик… Ну, конечно, не дед Мороз… Ясно, вскрытием, а не твоим самочувствием… Ничего окончательного? М-да… А когда же будет окончательное? Ну и работнички же вы…
Только я собираюсь уточнить, что за работники эти черепахи, как в кабинет входит старшина.
— А, наконец-то!
Козырнув, старшина пересекает комнату и кладёт передо мной на стол какие-то бумаги. Это сведения о лицах, которым был отпущен за последний год цианистый калий. Приведённая в действие машина крутится плавно и неумолимо. Не нужен тебе ни Шерлок Холмс, ни гениальные догадки…
Взяв бумаги, я торопливо пробегаю глазами список. Потом уже более внимательно прочитываю его с начала до конца. Ничего! Да, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…
— Слушай! — говорю я старшине. — Этого недостаточно. Пусть приготовят точные выписки за последние три года. В срочном порядке. Завтра утром чтобы были тут, на столе.
Рабочий день подходит к концу. По крайней мере для таких, как Паганини вскрытий. А мой продолжается. Хоть и под открытым небом. Вот и ковчег мертвеца.
Подвал. Комната тёти Кати. От коврика с породистым жёлтым львом и ядовито-зелёными огурцами разит непроходимой экзотикой. Взгляд мой, однако, устремляется к банальной плюшевой занавеске в углу. Женщина-водопад, перехватив мой взгляд, отрицательно качает головой.
— Мне даже совестно смотреть, сколько она вам создаёт хлопот, — горестно вздыхает тётя Катя. — Нет, всё ещё не являлась…
Затем «Варшава». Высшее общество. Оживление. Но Жанны нет.
Потом «Берлин» и несколько заведений неподалёку от него. И снова «Варшава». На этот раз счастье мне улыбается, хоть и полуулыбкой: я не нахожу невесты, но вижу жениха.
Он сидит в баре, внизу. Погружённый в размышления. Перед ним рюмка коньяка. Я сажусь рядом, стараясь, по возможности, не досаждать ему своим присутствием. Официантка вопросительно смотрит на меня.
— Сто грамм коньяку, — заказываю я. — Со вчерашнего дня остался. Из-за всяких невоспитанных типов не можешь спокойно выпить коньяк.
Официантка, не обращая внимания на мою невразумительную болтовню, ставит передо мной рюмку. В эру атома уже никого не потрясёшь неврастенией.
Отпив глоток, я вспоминаю, что давно уже не курил. Затянувшись и выпустив дым, я скашиваю глаза на зеркало — стены бара облицованы зеркалами — и встречаю взгляд жениха. Он поспешно отводит глаза, но, почувствовав, что это неучтиво, цедит сквозь зубы какое-то приветствие.
— А, студент! — откликаюсь я. — Один? Вот и хорошо! Люблю, знаешь, мужскую компанию. От женщин никакого толка. Если они, конечно, не добывают червонцы… Жанна как? Что-нибудь принесла?
— Не понимаю, — лепечет Том.
— Учитесь в вузе, а не понимаете. Где вы, кстати, учитесь, и если не секрет?
— На юридическом.
— Изучаете кулачное право или что?
Ответа не следует.
— А где вы учитесь? В Оксфорде или Кембридже? Потому что в Софийском университете вы не числитесь среди студентов. Но это уже мелочи. Пустяки. Так как, вы говорите, обстоит дело с пиастрами?
— Не понимаю, — упорствует Том.
— С пиастрами, я говорю. С червонцами. С финансами этого чурбана Маринова. Сколько раз вы заимствовали у него?
Я напрягаю слух. Напрасно.
— Если вам неудобно говорить, можете просто показать на пальцах. Язык глухонемых мне как родной. Три раза? Пять? — настаиваю я.
Ответа всё нет и нет.
— Что ж, придётся разыскать Жанну. С женщинами мне положительно легче говорить. Хотя я, по сути дела, не бабник. Так куда она задевалась, этот ваш маленький частный банк?
— Если вы спрашиваете о Жанне, то я не знаю, — размыкает, наконец, губы Том.
— Ничего. Как-нибудь выясним… Речь шла, по существу, о вас. Вы куда метите, в тюрьму? В
