об этом не ободрила. «Завтра воскресенье», — сказал он себе, чтобы повысить настроение. Но и это не обрадовало. Все воскресенья пахли карболкой, больницей. Воскресенья…
Леон усиленно дёргал шнур звонка, словно говорил: «Эй, приятель, ты что там, спишь? Нашёл, когда спать». Леон торопился уйти. У него пересохло в горле.
Клод тронулся, включил вторую скорость и опустил оконное стекло. Он чувствовал удушье. Впереди, между двумя длинными рядами железных крыш, увенчанных трубами и антеннами, всё так же нависало небо, закопчённое и мокрое. Наверно, наконец пойдёт дождь…
Воскресенье… Он встанет поздно в своей душной комнатушке и ощутит винный перегар, исходящий от Бездонного. Потом пойдёт в бистро, в самое дешёвое, пропахшее сажей и жжёным сахаром, а потом надо будет готовиться в путь. Клод наденет выходной костюм, в котором раньше ходил с Жаклин в кино. Спереди на брюках, вдоль складки, материя стала совсем тонкой, но костюм ещё не сносился до дыр, или, по крайней мере, их ещё не видно. Затем он нахлобучит фуражку и возьмёт со стола пакетик с дешёвыми кислыми конфетами. Одну конфету можно долго сосать. Бернар ещё будет покоиться во сне. Клод с завистью взглянет на его спокойное подпухшее лицо, потом выйдет, тихо прикрыв за собой дверь.
По воскресеньям автобусы идут с интервалами в двадцать-тридцать минут, а их приходится менять, чтобы добраться до Сальпетриеры. Клод пересаживался с одного автобуса на другой, подолгу ждал на пустынных в воскресный день остановках. Наконец он добирался до цели. Большая почерневшая арка выводила его на широкий двор. Это была Сальпетриера — «морг бедняков», как её называли. Клод хорошо знал дорогу — третий корпус, второй этаж. Ещё в приёмной жёлтого сырого здания с облупленными стенами его встречали противный дух карболки, смешанный с отвратительным сладковатым запахом гноя. Третий корпус, второй этаж.
Клод входил в палату, заставленную длинными рядами белых кроватей. Восьмая кровать от двери. Мать пыталась подняться ему навстречу, её голова, повязанная белым платком, дрожала на тоненькой жилистой шее:
— Клод, дорогой мой мальчик, вот и ты наконец. Наверно, пришлось ждать на остановках?
Он целовал её холодную морщинистую щёку и отвечал, что не пришлось ждать долго. Как всегда. Потом садился на приготовленный стул.
Мать рассказывала о своих делах. Кто умер за неделю, как сестра плохо относится к больным. «Хоть бы она рассказывала подольше, — думал Клод, — иначе придётся молчать».
Он слушал, глядел на облупленную штукатурку над кроватью. Пятно напоминало по форме карту Франции. Садясь здесь, он всегда смотрел на это пятно.
Наконец мать кончала рассказывать и спрашивала, что у него нового.
— Ничего нового, всё то же, — отвечал Клод.
— А квартиру так и не нашли?
— Пока не нашли, но всё утрясётся.
Мать не знала, что Жаклин — это уже прошлое. Но не было смысла говорить ей об этом.
— Всё устроится, мой мальчик, разумеется, всё будет хорошо. У меня предчувствие, что всё устроится очень скоро. Поженитесь, наконец, и заживёте по-семейному.
Клод всё ещё смотрел на облупившуюся штукатурку.
Потом мать тяжело вздыхала:
— Ох, и почему господь не смилуется надо мной, не закроет мне глаза, чтобы не мучилась сама и не мучила вас.
— Не говори так, — отвечал Клод, неловко ёрзая на стуле. — Ты же знаешь, что поправишься. И ты нисколько не мучаешь нас.
— Знаю я, мой мальчик. Знаю, денег стоит больница. И вижу, что у тебя и одежды-то нет. И почему не найдётся добрый человек, который был дал мне что-нибудь выпить, чтобы уж сразу отмучилась.
Клод говорил слова утешения, устало глядя на пятно. Потом они сидели и молчали. Каждый думал о своём. Высокое старинное окно медленно темнело. Противоположное здание казалось в сумерках мёртвым и далёким.
— Принёс тебе немного конфет, — говорил Клод, чтобы нарушить молчание. — Дешёвые, но освежают, — добавлял он, потому что пакетик, смявшийся в кармане, выглядел совсем жалким.
Они немного ссорились из-за этого лишнего расхода. А потом, как всегда, прощание, ожидание автобуса на остановках, тёмная комната с жёлтой лампочкой…
Автобус выкатил на бульвар, сделал широкий разворот на площади и остановился перед «стеклянной» остановкой.
— Порт дю Клинанкур! — бодро прокричал сзади Леон.
И, чтобы не оставалось места для сомнений, добавил:
— Конечная остановка!
Вскоре он уже заглядывал к Клоду в окно:
— Ну как, пропустим по одной?
— Не хочется, — ответил Клод, — подожду смену.
— Как хочешь. Тогда до понедельника.
— До понедельника.
Клод устало посмотрел на часы. Без пяти семь. За то время, что ушло на этот рейс, он мог бы сделать два. Не миновать ругани. В окно пахнуло влагой. Пыльные увядшие кроны деревьев закачались. Внезапно полил дождь. Наконец-то.
Мрачная площадь окраины потемнела ещё больше. За дождевой завесой закопчённые низкие здания стали почти чёрными. Бистро на углу светилось грязным зеленоватым светом. «Завтра воскресенье, — сказал себе Клод, чтобы подбодриться, — буду допоздна спать… Воскресенье, но что из того?» Его поташнивало, пустота внутри снова ширилась. Он прикрыл глаза.
Шум дождя напомнил ему шум морских волн. Вой ветра становился, всё громче. Потом воздух стал плотным и тяжёлым. Земля затряслась от взрывов. Рёв бомб раздирал воздух. Одна, две, три… Со стороны океана гремели орудия крейсеров. Злобно выли падающие бомбы. Клод прижимался к мокрому песку, дрожащий, оглушённый, обуреваемый одной мыслью — зарыться, скрыться от вселенной, которая бушевала вокруг него.
Он открыл глаза. Площадь была мирной и тихой. На углу светилось зелёное бистро. Дождь спокойно барабанил по оконному стеклу.
Теперь ему стало лучше. Теперь он опять мог дышать.
Моя незнакомка
Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова
Я приехал на этот опустевший курорт, чтобы писать, но в первый же день ощутил гнетущее чувство одиночества и потерял всякое желание работать. Расхаживал по гостиничному номеру или лежал, вперив взгляд в стену, оклеенную полосатыми зелёными обоями. Порой прикрывал глаза, потому что эти полоски раздражали меня. Я всё время порывался пересчитать их, словно их число могло иметь какое-то значение. Раздражала меня и тишина. И окно тоже. Я заплатил на триста франков больше за вид на море, а видел только запотевшее мокрое стекло, по которому уныло струился дождь.
Уже на третий день я решил, что приезд сюда нужно отнести ко всем остальным глупостям, наделанным мною в этой жизни. Писатель в некотором смысле могильщик или бродячий музыкант. Он живёт людскими скорбями и радостями, ему не место там, где ничего не происходит.
Наверное, я бы уехал, не повстречайся мне Жан-Люк. Жан-Люк совершил глупость, подобную моей. Только он искал одиночества, чтобы забыться. То есть делал совершенно противоположное тому, что он должен был сделать для этой цели. Когда ты наедине с самим собою, тебя обуревают такие мысли, от которых нет спасения, — ты не можешь ни убежать от них, ни противостоять им; они налетают на тебя со всех сторон, становятся шумными, громогласными, оглушительными на фоне тишины и молчания.
Наверное, Жан-Люк убедился в этом, потому что встретил меня с такой же радостью, с какой и я его.
