банку, и их вопли вкупе с дребезжаньем жестяного мяча не давали мне сосредоточиться.
Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к окну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после известных усилий достигаю этого состояния. Только, к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на следующем пассаже своей книги, а на спортивных баталиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бессмысленно наблюдаю за происходящим, испытывая такое знакомое наслаждение – глазеть ради самого процесса. Точно как мой давнишний знакомец Васил.
– Чем занимаешься? – спрашивал я его отнюдь не потому, что меня заботили его занятия, а просто по инерции.
На что он неизменно отвечал:
– Удовлетворяю свое любопытство.
По моим сведениям, это и впрямь было единственным его занятием. Его любопытство было всесторонним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему доставляло прослушивание симфонического концерта и наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удовольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмотреть фильм и в квартальную корчму полюбоваться очередной потасовкой. Ему было абсолютно безразлично, где проводить время – на выставке или в городском саду – и там, и здесь было на что поглазеть. А вечерами, добравшись наконец до своей студенческой квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, купленный с рук, Васил пожертвовал все свои сбережения.
– Я не настолько богат, а тем более не настолько глуп, чтобы собирать библиотеку, – пояснял он. – На что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?
Приходилось признаваться, что таковых в наличии не имеется.
– Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь ответ, – продолжал Васил. – Хочешь знать, что такое казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, – в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои вопросы?
Я вынужден был признаваться, что вряд ли. „Надо описать этого типа, – думал я. – Он ведь тоже машина для прожигания времени'. Он нашел себе самый дешевый источник наслаждений – глазеть по сторонам. И отдавался этому занятию с таким удовольствием, что его прозвали Василий Блаженный.
Пытаюсь припомнить некоторые эпизоды из жития Василия Блаженного, но безуспешно, так как дети внизу начинают драться. А точнее – бить одного мальчугана, самого хилого из ватаги. На голове у парнишки вязаная красная шапочка с кисточкой, вероятно, мать с неохотой отпустила его на улицу в такую холодную погоду, а теперь старшие лупят его по голове и гонят прочь, так как на две команды уже набралось народу, а от такого коротышки все равно мало проку.
Такое положение дел вынуждает меня высунуться из окна и уведомить спортсменов, что, если они не оставят ребенка в покое, мне придется спуститься вниз и выгнать всех со двора на улицу. Обычно я избегаю брать на себя полномочия судьи, но мальчик с красной кисточкой и глазами, полными слез, напомнил мне, что в молодые годы и мне случалось быть битым. И эти воспоминания отличаются такой четкостью, что я забываю о седине в волосах и вижу себя семилетним мальчиком, расхристанным и измазанным, уткнувшимся в колени матери, которая мокрым платком стирает грязь и слезы с моего лица. Стараюсь сдержать рыдания, но они рвутся наружу вместе с горьким ощущением несправедливости, и только лишь после того, как мама целует меня и гладит по волосам, я начинаю успокаиваться.
Я стоял у тележки мороженщика, когда подошел Коко, соседский оболтус, и попросил стаканчик за лев. У меня была возможность лишь наблюдать за подобными акциями, так как мне никогда не давали денег на мороженое, и прок от моих шатаний вокруг да около тележки выражался лишь в зрительном наслаждении. Подобное блаженство могло быть под стать лишь ощущениям моего знакомого – Василия Блаженного.
Вероятно, поймав мой голодный взгляд, обращенный к стаканчику с благоухающим ванилью лакомством, Коко, в очередной раз лизнув свое мороженое, злорадно спросил:
– А ты почему не купишь?
– Куплю, только за два лева, – ответил я.
Не знаю, почему я это выпалил. Наверное, потому, что мое достоинство не позволило признаться в том, что на самом деле я не мог себе этого позволить из-за бедности.
– Врешь. У тебя нет двух левов.
– Как бы не так, есть. Вот они, здесь, – ответил я и в доказательство похлопал по карману, где в действительности был лишь один стеклянный шарик.
– Ну-ка покажи!
– Нечего тебе смотреть.
Остаток мороженого Коко запустил в меня. Я хотел было побежать, не от страха, что он отберет мои несуществующие два лева, а от стыда, что ему станет доподлинно известно о моем жалком безденежье. Но он догнал меня, повалил на землю, и мы принялись кататься в густой пловдивской пыли. Я был несоизмеримо более хилым в сравнении с Коко, так что он мне крепко всыпал, а когда мой обман был раскрыт, добавил еще, чтобы другой раз мне было неповадно врать. Урок был уместен, хотя я его воспринял по-своему – я уразумел, что люди настолько завистливы, что завидуют даже тому, чего у тебя нет.
Испугавшись моего угрожающего тона, дети внизу прекратили междоусобицу и волей-неволей приняли в игру малыша с кисточкой. Наконец появилась возможность сосредоточиться на следующем пассаже, но вместо этого мои мысли стали возвращаться ко сну, от которого я пробудился сегодня утром.
В сущности, сон был совсем не нов. Один из тех снов, что посещают нас с неравными интервалами на протяжении многих лет, не заботясь о том, желанны они или нет.
Как будто я на экскурсии или просто в горах, и все, что я вижу и ощущаю, я и на самом деле видел и ощущал когда-то, еще будучи ребенком, когда отец водил меня в горы. Роса испарялась, и над лугом поднимался пьянящий аромат дикого базилика и душицы. Словно солнце заваривало чай. Чай из трав.
Я чувствую, как становится жарко. Чувствую, что умираю от зноя, и только тут замечаю туннель. „Ага, значит, все-таки прокопали', – мелькает у меня в голове, и я направляюсь к тенистому отверстию, манящему своей прохладой в этот летний день.
Сначала все идет нормально, туннель как туннель, но вскоре он превращается в какую-то комнату, точнее, в полутемный зал корчмы, где по углам расселись люди, которые молчаливо глядят на меня. „Чего они на меня уставились', – говорю я себе, но они продолжают сверлить меня тяжелыми взглядами, и я, дабы убежать от этих взглядов, решаю вернуться назад, но в этот момент замечаю, что свод туннеля за моей спиной начинает медленно и бесшумно рушиться. Он раскалывается на крупные куски, которые беззвучно падают и заваливают вход, и мне, волей-неволей, приходится шагать вперед и пересекать темный зал корчмы, двигаясь в окружении этих безмолвных лиц с остекляневшими взглядами, я проникаю в следующее помещение, и оно снова напоминает мне корчму – одно из грязных заведений времен моей молодости, а в полумраке неясно очерчиваются фигуры незнакомых мужчин, и хотя мне не видно их глаз, я чувствую, что их взгляды вперились в меня, а оглянувшись назад, снова замечаю, как огромные пласты земли бесшумно рушатся и заваливают вход.
И я продолжаю двигаться вперед и перехожу из помещения в помещение, двигаясь только вперед, так как за моей спиной медленно обваливается свод, и я прохожу мрачные залы корчмы и снова вижу сидящих в молчании мужчин, и мне даже кажется, будто я узнаю некоторых из них и вон тот, с белым круглым лицом, – это Гошо Свинья, я даже спрашиваю его шепотом, чтобы не нарушить тишину: „Гошо, это ты?' – но он лишь глядит на меня, и я продолжаю его разглядывать, пока не обнаруживаю, что это не Гошо Свинья, а Талей, и мне становится неловко, что обознался, и я уже готов признаться, что пошутил, но я ничего не говорю, потому что из Талея он превращается в какого-то незнакомого мужчину, который враждебно глядит на меня, и я продолжаю свой путь, так как хочу уйти от его взгляда, а свод за моей спиной продолжает рушиться, заваливая проход тяжелыми, грязными пластами.
И пока я перехожу из одного помещения в другое, чувствую, как мой страх нарастает из-за того, что становится все темней и темней в этих корчмах-берлогах, и люди глядят на меня все более зло, а за спиной моей все разламывается на куски, и, чтобы успокоиться, я говорю себе, что это всего лишь сон, однако я сам не убежден в этом и потому ускоряю шаг, чтобы поскорее добраться до выхода, ведь каждый туннель помимо входа должен иметь и выход, спешу к пахнущему тимьяном солнечному горному простору, так легкомысленно покинутому мною.
И я уже не просто спешу, а бегу тем замедленным бегом кошмарных снов, при котором ноги так тяжело
