паху моего приятеля.
Несколько сотен метров проходим в полном молчании, если не считать неуместного вопроса Тодорова: «Куда вы меня ведете?», на который я не изволю отвечать. Лишь у входа в Йорстердс-парк я тихо предупреждаю:
— Прогуляемся по парку.
При виде мрачно темнеющего леса мой старый знакомый, понятное дело, начинает слегка упираться, однако я тут же рассеиваю его сомнение, еще плотнее приставив глушитель к упомянутому месту. Человек нехотя проходит в полуоткрытые железные ворота, и мы идем по песчаной аллее.
Йорстердс-парк даже в ясное солнечное утро выглядит невесело. Это довольно большое, безлюдное пространство: огромные деревья с густой влажной листвой, поляны на пологих склонах, тонущие в глубокой тени, и глубокое озеро с его черно-зелеными водами. Сейчас, темной ночью, это место кажется особенно пустынным, а редкие фонари, вместо того чтобы оживлять пейзаж, делают его таинственным, зловещим.
Мы уже где-то в центре парка, то есть в самой глухой его части, и я, указывая на скамейку, тихо говорю:
— Присядь отдохни.
Тодоров повинуется. Я сажусь рядом с ним, прижав прикрытый плащом пистолет к его пояснице.
— Тут довольно сыро, — заявляет мой спутник, будто мы и в самом деле вышли на прогулку.
— Весьма сожалею, что из-за меня ты рискуешь схватить насморк, но твоя квартира определенно прослушивается.
— Я тоже так думаю, — соглашается мой приятель. — Они знают, что я для них никогда не стану своим человеком.
— Нет. Они знают, что предатель всегда остается предателем. Изменнику никто не верит, Тодоров, даже те, кто его купил.
— Я не изменник… Я искренний патриот… Вы это прекрасно знаете, товарищ Боев…
— Во-первых, я тебе не товарищ, а во-вторых, не называй меня Боев. Что же касается патриотизма…
Достав из кармана сигарету и зажигалку, я закуриваю одной рукой, не выпуская из другой пистолета.
— Я достойный гражданин… вы ведь знаете… — бубнит мой собеседник, решив заменить не в меру сильное выражение «искренний патриот» более скромным определением — «достойный гражданин».
— Некоторые люди всю жизнь пользуются репутацией достойных граждан, потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти люди, если не попадут в магнитное поле соблазнов, так и умирают достойными гражданами. А вот ты попал, Тодоров, не устоял перед соблазнами; и если я оказался здесь, то не ради того, чтобы вручить тебе орден за патриотизм, а для того, чтобы выполнить приговор.
— Какой приговор? Вы что, шутите? — подскочив на месте, дрожащим голосом спрашивает меня старый знакомый.
— Только без лишних движений, и нечего изображать наивного простачка. Сам понимаешь: раз меня прислали сюда — значит, это не случайно. Как не случайно и то, что послан именно я, а не другой. Именно потому, что я тебя знаю и давно раскусил. Ты будешь ликвидирован сегодня же, на этом месте…
— Но подождите, что вы такое говорите! — пытается повернуться Тодоров.
— Я сказал: не шевелись. Место, как видишь, подходящее. Никто ничего не услышит. А с камнем, привязанным к ногам, ты так глубоко нырнешь в озеро, что едва ли кто-нибудь сумеет тебя достать…
Мой спутник в третий раз приходит в движение, но я тут же усмиряю его тычком.
— Я говорю все это не для того, чтобы напугать тебя, а для того, чтобы мы правильно друг друга понимали. И если хочешь спасти свою шкуру, то это зависит от четырех вещей: ты передашь мне сведения, полученные от Соколова, расскажешь, не изворачиваясь, обо всем случившемся, вернешь фирме «Универсаль» задаток и забудешь о том, что я был у тебя в гостях. Четыре вещи…
— Я все сделаю, все… — шепчет с поразительной кротостью старый знакомый.
— Не торопись давать обещания и тем более врать. Тебе сказано: зависит от четырех вещей. Если не будет в точности выполнено хотя бы одно условие, знай, что мы найдем тебя даже в Патагонии, и тогда… Ты уже давненько находишься под наблюдением, и тебе не укрыться от наших глаз, уверяю.
По аллее слышны неторопливые шаги, и Тодоров настораживается. Краешком глаза я вижу фигуру приближающегося полицейского.
— Не ерзай, — шепчу я соседу. — Полицейскому достанется вторая пуля. Первая обязательно будет твоя.
Приятель мой застывает, словно истукан, и, чтобы сцена казалась более естественной, я откидываюсь на спинку, словно наслаждаюсь ночным покоем.
Проходя мимо нас, полицейский бросает беглый взгляд в нашу сторону и неторопливо удаляется.
— Что ж, приступай к исполнению программы: пункт за пунктом, без всяких отклонений.
— С Соколовым я связался…
— Историческая справка после. Прежде всего, где сведения?
Я, разумеется, не только понятия не имею, где сведения, но и не знаю, существуют ли они вообще. Единственное, что я знаю, — сейчас не время исповедоваться в своем невежестве.
— Сведения у меня, — уныло говорит Тодоров. — Чтоб вы знали, что я не предатель… Я их берегу, они и сейчас у меня на случай, если кого пришлют вроде вас…
Дрожащими руками он распарывает нижний край пиджака и достает что-то очень маленькое, размером с окурок, и завернутое в папиросную бумагу.
— Микропленка? — любопытствую я, осторожно развертывая бумагу.
— Угадали: микропленка. Все заснято, как надо.
— А Соколова кто ухлопал? Ты? — спрашиваю, засовывая в карман «окурок». — И зачем? Чтобы присвоить деньги, которые должен был передать ему?
— Разве я способен на такое, товарищ Боев?
— Ш-ш-ш! Ты что, забыл, что тебе сказано? Ну, давай рассказывай все по порядку. И не от Адама и Евы, а с того момента, когда ты прибыл сюда, в Копенгаген.
Тодоров покорно начинает свое устное изложение, однако сообщает лишь известные мне факты: контакт с торговым представительством, контакт с фирмой «Универсаль», контакт с Соколовым. Я терпеливо слушаю. Когда дается первоначальная версия, я не люблю смущать говорящего вопросами. И потом, для меня важно установить, насколько верно будут переданы подробности, о которых я узнал раньше, хотя это тоже не может быть гарантией того, что о вещах, мне еще не известных, будет рассказано так же правдиво….
— С Соколовым мы встретились на вокзале, как было заранее определено, — говорит мой сосед. — На вокзале в этот час полным-полно народу, так что встреча прошла совсем незаметно; мы и обмен совершить могли там же, на месте, и все могло бы кончиться по-другому, но Соколов оказался слишком мнительным, да и я, честно говоря, не испытывал к нему особого доверия.
«Деньги с тобой?» — спросил он.
«Вот они, разве не видишь?» — говорю.
Их было десять пачек, по десяти тысяч в каждой. Я сложил их в коробку из-под туалетного мыла и завязал так, что они действительно напоминали покупку из парфюмерного магазина.
«А ты принес товар?» — спрашиваю.
«Товар-то при мне, только откуда я знаю, что там у тебя в коробке», — говорит Соколов.
«Так ведь и я не знаю, что у тебя за товар, — говорю. — Хочешь, пойдем в отель, там и разберемся».
«В отеле опасно, — возразил Соколов. — Давай лучше возьмем такси. Двух минут вполне хватит, чтобы убедиться».
Так мы и сделали. Пока ехали в машине, Соколов приоткрыл коробку и, увидев, что там деньги, передал мне пленку. А как мне ее проверить? Я решил принять на веру. Только потом просмотрел пленку и убедился, что никакого надувательства нет. Мы уже были далеко от вокзала, и Соколов вышел из такси, а я доехал до
