— Сядь там! Я тебе продиктую. А потом ты перепишешь сто раз.
Сто раз, потому что текст сравнительно длинный. Был бы короче, переписывал бы двести раз. В общем — с обеда до поздней ночи, при этом мне не разрешалось есть и даже пить воду.
Обычно в конце концов он заставал меня после полуночи заснувшим за столом и всё ещё не переписавшим текст столько раз, сколько он того требовал. Тогда он двумя пальцами брезгливо приподнимал меня за воротничок, словно ему было противно прикасаться ко мне, и приказывал:
— Иди спать! А завтра допишешь, что не дописал.
Однажды вечером, когда я был занят усердным переписыванием очередного текста в своей комнате, а дверь в гостиную была приоткрыта, я случайно услышал разговор между матерью и отцом.
— По-моему, ты перебарщиваешь, когда наказываешь его так надолго, — говорила вполголоса мать.
— Надо, чтобы наказание было длительным, чтобы у него было время осознать свою вину, — спокойно возразил ей отец.
— Не знаю, способен ли он вообще что-то осознать, — вздохнула она. — Мне кажется, он такой тупой…
Я почувствовал, как меня охватывает бешеная злоба. И не столько против отца, который не был мне отцом, сколько против родной матери, которая считала меня тупым после того, как хладнокровно позволяла превращать меня в слабоумного. Мне с трудом удалось подавить в себе эту злобу. И может быть, именно потому, что мне удалось себя побороть, своим детским умом я неожиданно сделал открытие. Я раздражал этого человека, раздражал прежде всего самим своим существованием, но также и этим внутренним сопротивлением, этим скрытым упорством, которое нетрудно было почувствовать.
Через несколько дней я воспользовался своим открытием. Не помню, какую мелкую провинность я совершил, но отцу она явно не показалась мелкой, поскольку он присудил мне самое тяжёлое наказание — шкаф. И тогда я начал умолять его о прощении. И не просто умолял, но встал на колени, целовал его руки, и хотя он отнимал их, я продолжал хватать их и целовать, и поливать слезами, правда, плакал я от злобы и унижения, однако этого он знать не мог и, приняв мои слёзы за слёзы раскаяния, в конце концов смягчился и пробормотал:
— Иди в комнату, учи уроки…
Квартира советника мало чем отличается от моей, разве что обилием меди. И гостиная, и обе комнаты были уставлены самыми разными и совершенно ненужными старинными изделиями из меди: котлы большие, средние, маленькие, тарелки, подносы, колокольцы для овец и Бог весть что ещё — всё старательно начищено, чтобы блестело и производило эффект. Эффект производит, но всё-таки напоминает лавку старьёвщика.
Приём, разумеется, организован не в нашу честь, но всё же я ожидал, что к нам как к вновь, прибывшим проявят больше внимания, и это убедит мою жену в том, что именно мы виновники торжества. Ничего подобного. Пятидесятилетний верблюд, который открывает нам дверь, то есть хозяйка дома, бубнит равнодушно «как поживаете?», словно мы видимся каждый день, растягивает большой рот в притворной улыбке и вводит нас в квартиру, где нашего появления даже не замечают.
Хозяйка, как положено, водит нас от одного гостя к другому, представляя нас, и каждый из присутствующих одаряет нас дежурной улыбкой, но тут же благополучно забывает о нас и продолжает заниматься тем, чем занимался до этого. Занятий, как всегда в подобных случаях, хоть цифрами напиши, хоть прописью, три: карты, танцы, и питьё.
Игроков, сидящих в одной из комнат за столом, покрытым зелёным сукном, четверо: господин и госпожа Адамс, советник и мой хмурый помощник Бенет, который в данный момент, похоже, проигрывает, поскольку вид у него более хмурый, чем утром. При нашем появлении они даже не прерывают игру, и только Бенет, видно, из желания угодить начальству, соблаговолил всё же встать на секунду и поцеловать руку Элен.
В другой комнате, где стоит магнитофон, двое молодых мужчин танцуют со своими молодыми жёнами. Лица мужчин мне немного знакомы. Это, как я понимаю, помощник торгового представителя и радист посольства. Они тоже, слегка повернувшись к нам, обнажают зубы в улыбке и продолжают кривляться, всё так же машинально уставившись безразличным взглядом в пространство, чуть приподняв руки и покачивая нижней частью туловища.
На диване в углу устроилась ещё одна пара, явно поглощённая третьим занятием — выпивкой. Это моя секретарша в компании Франка, если не ошибаюсь, помощника Адамса, который занимается вопросами печати. И Франк, и моя нахальная секретарша тоже не обращают на нас внимания, если не считать того же подобия улыбки.
Итак, после этого обхода мы усажены верблюдом в бархатные кресла. Верблюд, то есть хозяйка, суёт нам в руки по стаканчику и садится рядом, примирившись с необходимостью нести на своей спине тяжкий крест гостеприимства. К счастью, спина у неё крепкая. Вообще природа щедро одарила её широкой костью, высоким ростом, большими зубами, ногами самого большого размера и рядом других преимуществ, которые, как правило, считаются привилегией не слабого, а сильного пола. Может быть, чтобы придать себе хоть толику не достающей от рождения женственности, она разукрасила себя с помощью всех возможных косметических средств, начиная с кроваво-красного лака на ногтях и фиолетовой помады на губах и кончая зелёными тенями вокруг, глаз, зловеще контрастирующими с белым от пудры лицом. Всё это делает её внешность если не очаровательной, то, безусловно, незабываемой.
— Вы уже успели устроиться? — произносит госпожа советница мужским басом, хотя, скорее всего, ей безразлично, устроились мы или нет.
— Почти, — сдержанно отвечает моя жена, явно убитая «тёплым» приёмом и потерявшая всякую надежду блеснуть достоинствами фигуры и наряда.
— В этом году весна поздняя… — предлагает нам хозяйка другую тему для разговора после короткого натянутого молчания.
— Да, ещё холодновато… — признаётся Элен.
Затем наступает новое, ещё более натянутое молчание.
— Вы коллекционируете медные изделия? — догадывается спросить, наконец, моя супруга, решившая не быть совсем уж невоспитанной.
— Не я, а мой муж, — слегка оживляется верблюд. — Придумал, знаете ли, что у него, как у всех, должно быть хобби. Я посоветовала ему выбрать медь, это дешевле. И к тому же, хороший повод попутешествовать по стране.
Она умолкает и бросает взгляд на мужа, сидящего за карточным столом. Я улавливаю беспокойство в её взгляде и спрашиваю, чтобы как-то обозначить своё присутствие:
— А вашему мужу везёт в карты? Это обходится ему дешевле, чем собирание меди?
— Гораздо дороже, — признаётся хозяйка, — Можете быть уверены, что и в эту минуту он совершает очередную глупость. Хорошо, что он играет только когда заменяет меня.
Госпожа советница явно мучается глубоким раздвоением между долгом гостеприимной хозяйки и страстью к карточной игре, поскольку упорно и с тоской смотрит на стол, покрытый зелёным сукном.
— Не беспокойтесь о нас, продолжайте игру, — замечает Элен.
Слова эти произнесены с некоторой долей иронии, но у советницы, видимо, не такой тонкий слух, чтобы уловить подобные нюансы.
— Да, действительно, пойду посмотрю, что там происходит, — бормочет она и тут же направляется к арене, где бушуют карточные страсти.
— Я тебя оставила на пять минут, а ты уже успел просадить все деньги! — слышится «нежный» дамский бас.
Она бесцеремонно сгоняет мужа и вызывающе заявляет Адамсу, перед которым лежит большая кучка жетонов:
— А теперь вы будете иметь дело со мной, молодой человек!
— Мне всё равно, кто из членов семьи будет платить, — отвечает Адамс с великодушием выигрывающего. И, взглянув на свою жену, спрашивает: — Кто сдаёт, дорогая?
