— Снова журнал «Ньюсуик», — отозвался я.
— Но твои маленькие девочки даже одеты не по моде. Они носят викторианские наряды, словно мужскую одежду, да и сама обстановка чисто викторианская. Это типичные Лэнг, Рэкэм, Гринуэй.[10] Сам прекрасно знаешь.
— Белинда, думай, что говоришь, — с нарочитой строгостью произнес я. Мне хотелось обернуть все в шутку, хотя в глубине души я был не слишком доволен, что она меня поучает. — Девочки вовсе не в мужской одежде. Они в воображаемой одежде. И сами образы воображаемые. Если ты это поймешь, то сможешь понять, почему книги оказывают такое воздействие.
— Брось! Я прекрасно понимаю одно. Что картины с крысами и тараканами очень оригинальные. От них отдает безумием, и они новаторские.
Я так растерялся, что ничего не ответил. Мы сидели, нежась в лучах солнца, нагревающего черный кожаный салон машины, над головой бескрайнее синее небо. Я хотел было возразить, но передумал.
— Знаешь, — сказал я, — иногда мне кажется, что моя работа — чертовски грязная вещь. Я имею в виду все. Книги, издателей, критиков. Мне кажется, это цепь ловушек. Когда друзья превозносят до небес картины с крысами и тараканами, больше всего меня бесит одно. Ведь сам я прекрасно понимаю, что картины посредственные. Я и рад бы ошибиться, но здесь сомневаться не приходится. Если бы я чувствовал, что они станут для меня прорывом, то уже давным-давно выставил бы их.
Признание далось мне с большим трудом. Я точно с головой бросился в холодную воду.
— Что ты имеешь в виду, говоря о прорыве? — поинтересовалась Белинда.
Я не нашелся что сказать. Она закурила очередную гвоздичную сигарету, и я, попросив дать мне одну, прикурил от ее же сигареты.
— Ничего конкретного. Я и сам толком не знаю. — Я заглянул в ее глаза и тут же запретил себе думать о том, какая она красивая. — Иногда я считаю себя неудачником. Даже подумываю… а не бросить ли все.
— Но как?
— Я уже говорил. Не знаю. Но я хотел бы, чтобы произошло нечто неотвратимое, нечто незапланированное и безумное. Мне хочется тихонько отойти в сторону. Понимаешь, как один из тех художников, что имитируют свою смерть или типа того, а сами уходят в тень и перевоплощаются в кого-то другого. Будь я писателем, точно взял бы себе псевдоним. Мне необходимо выбраться отсюда.
Белинда бросила на меня испытующий взгляд, но промолчала. Сомневаюсь, что она хоть что-то поняла. Да и где ей меня понять! Я и сам себя не понимал.
— Иногда, — воспользовавшись ее молчанием, продолжил я, — мне кажется, будто мое самое большое достижение — обращать провал в успех, рассматривать искусство как способ бегства от жизни.
Помедлив с минуту, Белинда кивнула.
— И меня бесит, когда меня тыкают носом в мои промахи, словно я сам о них не знаю. А еще когда не могут распознать силу моего искусства.
Белинда, казалось, вбирала в себя каждое мое слово.
— Итак, ты мне все это говоришь, чтобы я была в курсе, — кивнула она.
— Очень может быть. Может быть, я все это говорю, потому что если мы действительно надолго останемся вместе, то тебе надо ко мне привыкнуть. Привыкнуть к моему бегству от жизни. Вот такой я человек.
Белинда улыбнулась и сказала «идет».
Я вышел из машины, но Белинда меня опередила, не став дожидаться, пока я открою ей дверцу. Я поцеловал ее, она доверчиво вложила свою руку в мою, и мы влились в толпу перед галереей. Похоже, я успел подсесть на чертовы гвоздичные сигареты.
Через распахнутые двери я видел голые белые стены и покрытые глазурью гигантские скульптуры, установленные на искусно подсвеченных прямоугольных подставках. Энди, похоже, не слишком нравилось, что посетители вместо того, чтобы открыто выражать свое восхищение, нередко поворачивались спиной к скульптурам и прятали глаза. У меня возникло непреодолимое желание развернуться и уйти, но я не поддался искушению.
Миновав первую комнату, мы вышли во двор и сразу увидели огромную скульптуру, переливающуюся на солнце. Мощные руки статуи почти нежно сплелись. «Современное искусство», — промелькнула в голове горькая мысль. А мне нравится, потому что автор скульптуры — Энди. И она прекрасна, действительно прекрасна. Мощное, мускулистое нечто. Но что она означает?
— Как бы мне хотелось понимать современное искусство, — пробормотал я, сжав руку Белинды. — Приобщиться к нему. Жаль, что я всего-навсего примитивная личность. Первобытный человек, умеющий рисовать. Тараканы, крысы, куклы, дети…
— Джереми, я не хотела тебя обидеть, — неожиданно нежно произнесла Белинда.
— Конечно, солнышко. Я знаю. Я вспомнил о двух тысячах человек, которые действительно так считают. Я думаю о том, что в такие моменты, как этот, чувствую себя посторонним.
Мне захотелось дотронуться до скульптуры Энди, погладить ее рукой, но я не знал, можно ли. И тут я заметил самого Энди. Он был в похожей на пещеру комнате на другом конце двора. В нем с первого взгляда можно было узнать художника. Только Энди мог позволить себе надеть кроссовки и свободный кардиган. Он поглаживал свою короткую черную бородку типа тех, что носят раввины. Глаза он прятал за круглыми очочками в металлической оправе. Вид у него был самый несчастный.
Я направился к Эдди, не заметив, что Белинда пошла в другую сторону и к тому времени, когда я наконец подошел к Энди, чтобы пожать ему руку, успела раствориться в толпе.
— Энди, все просто великолепно, — сказал я. — Сногсшибательная публика. Шикарный антураж.
Энди знал, что я никогда не понимал его творчества. Но он был рад видеть меня, а потому с ходу принялся жаловаться на чертову галерею, где не позволяют бросать окурки в чертовы пластиковые стаканчики. Они моют и повторно используют чертовы стаканчики. Разве можно злиться из-за каких-то дурацких стаканчиков! Он уже почти решил заткнуть их, дав им двадцать баксов, но у него не нашлось двадцати баксов.
Тогда я сказал, что у меня есть и с удовольствием заплачу за него, но Энди вдруг побоялся разозлить их еще больше.
— Знаю, что надо смотреть на все проще, — вздохнул Энди, — но это моя первая персональная выставка.
— Материал такой, что лучше и быть не может, — сказал я. — И я с удовольствием купил бы ту большую мамочку, что выставлена в саду. Если, конечно, ты не расценишь все как желание спрятать ее на заднем дворе, подальше от посторонних глаз.
— Джереми, ты что, разыгрываешь меня?
Я в жизни не покупал его работ, поскольку они не вязались с викторианским пряничным стилем, камчатными тканями, куклами и прочим хламом в моем доме. (Декорации для пьесы из старинной жизни!) Но меня вдруг от них затошнило. Мне всегда хотелось приобрести одну из работ Энди. И почему бы хоть раз не вложить деньги в то, что действительно хочется?!
— Да, — кивнул я. — Мне нравится именно эта. Я могу установить на заднем дворе. Мне приятно будет смотреть, как ее ласкают первые лучи солнца. Она прекрасна. И этого достаточно.
Энди улыбнулся мне, пытаясь понять, а вдруг я просто треплюсь. Он сказал, что если я все же куплю скульптуру и позволю ему ее выставлять, упомянув, что работа любезно предоставлена Джереми Уокером, то тогда я могу водрузить ее хоть в ванной. Потрясающе!
— Тогда продано. Мне им сказать или ты сам скажешь?
— Сам скажи. Но может, тебе стоит пару дней хорошенько подумать, чтобы принять решение на свежую голову? — спросил Энди, улыбаясь и еще интенсивнее поглаживая бородку.
— Энди, я сейчас работаю над новой вещью. Нечто невероятное и совершенно не похожее на меня.
— Ах да. Я видел «В поисках Беттины». Джереми, ты снова сделал это, и я получил большое удовольствие…
— Энди, забудь о всякой ерунде! Я сейчас толкую о другом. Может, как-нибудь на днях зайдешь
