преданную анафеме в Тильзите. В 1808 году русские войска внезапно перешли шведскую границу и вступили в Финляндию. После такого насилия над почти беззащитным соседом царь уже не мог жаловаться, что Наполеон точно так же поступает с Испанией. Французский император потирал руки:
— Я продал Финляндию за Испанию.
Вместе с тем он задумывался, как сделать царя глухим к жалобам оккупированной Пруссии, откуда французы не спешили уходить.
Наполеон убеждал царя, что при личном свидании они легко столкуются, их дружба совершит это чудо. Наконец Александр поддался на эти уговоры и согласился на свидание без предварительных условий. Встреча была назначена на сентябрь, в Эрфурте.
Наполеону ни разу не приходила в голову мысль о возможности национального сопротивления в Испании: он ждал только каких-нибудь местных волнений в городах. Это была одна из его главных и наиболее губительных ошибок. Гордая Испания ответила на издевательский спектакль в Байоне народной войной. Испанский юноша, ни разу не выстреливший по французскому солдату, не мог рассчитывать на внимание своей возлюбленной. Не успел Наполеон доехать из Байоны в Париж, как его догнало известие о капитуляции генерала Дюпона в Байлене: 18 тысяч французов со своими знаменами, орудиями и обозом, окруженные со всех сторон испанскими «бандами», капитулировали перед необученными повстанцами.
Последствия байленской капитуляции были громадные. Французы разом потеряли Испанию и Португалию, где высадился английский десант; в Германии, и особенно в Пруссии, тайные общества призывали немцев к восстанию; австрийский император Франц I издал указ о всеобщей мобилизации; в самой Франции народная совесть начала глухо возмущаться против наглой политики, уже не оправдываемой даже успехом. Таким образом, Наполеон, только что готовившийся к широкой наступательной кампании, видел себя теперь вынужденным повсеместно защищать свои границы.
Тем не менее его ум деятельно работал, отбрасывая и меняя прежние планы. Для того чтобы вновь завоевать Испанию, он должен был перебросить за Пиренеи значительную часть своей германской армии. Это делало немыслимым дальнейшую неуступчивость в прусском вопросе. Принуждаемый необходимостью к жертве, Наполеон принял мгновенное решение — очистить Пруссию, но обратить этот шаг в бескорыстное одолжение Александру и тем самым крепче привязать его к себе. Союз с Россией оставался по-прежнему основой всех планов французского императора, но теперь этот союз из орудия наступления превращался в средство обороны и сдерживания.
Наполеон думал только о предстоящем свидании с Александром. Он хотел пленить, заинтересовать, поразить, ослепить русского царя. В Эрфурт император вез с собою все, что у него было замечательного во всех областях: Талейрана, актера Тальма, весь женский персонал французской комедии, гвардию и придворный штат — словом, полный набор великолепных декораций. Старый немецкий город должен был превратиться в сцену для очередного всеевропейского спектакля.
Отъезд Александра из Петербурга состоялся 2 сентября.
Начало путешествия было невеселым. В Кенигсберге царю пришлось выслушать долгие жалобы прусского министра Штейна на ненасытное властолюбие Наполеона.
— Поверьте, я сделаю все, что смогу, — заверил его Александр.
За Вислой царя встречали уже одни французские войска. В Фридберге его приветствовал маршал Ланн, который донес императору: 'Нет таких приятных вещей, которых он не сказал бы мне, имея в виду Ваше Величество. Он повторял мне часто и от души: я очень люблю императора Наполеона и дам ему доказательства этого при каких угодно обстоятельствах'.
15 сентября Александр прибыл в Эрфурт. Наполеон со свитой встретил его за городскими воротами. Подскакав к царскому экипажу, французский император спешился и обнял вышедшего из коляски царя. Затем оба верхом въехали в город под гул орудий и звон колоколов, приветствуемые криками войск: 'Да здравствуют императоры!' Наполеон проводил Александра до отведенного ему дома — лучшего здания в Эрфурте, принадлежавшего фабриканту Трибелю.
Их первый разговор был посвящен обмену любезностями, согласно этикету: они осведомлялись друг у друга о здоровье императриц и принцев. В последующие дни близость между императорами как бы восстановилась и окрепла. Они были неразлучны. Наполеон оставлял в своем распоряжении только утренние часы, которые посвящал беседам с Гёте и другими немецкими мыслителями и писателями.
Весь остальной день императоры катались верхом, присутствовали на маневрах, делали смотры; они называли друг друга братьями и подчеркивали свою близость перед нахлынувшими в Эрфурт королями баварским, саксонским, вюртембергским и прочими немецкими государями. Маленький город вообще был полон немецких князьков, именитых гостей и любопытных, и в эту расшитую золотом международную толпу затесалось несколько участников германских тайных обществ. Позже выяснилось, что один немецкий студент хотел заколоть Наполеона, но в решительный момент ему не хватило мужества.
Вечером императоры снова встречались в театре. Здесь Александр впервые видел игру великого актера Тальма, олицетворявшего славу Франции в мире искусства, подобно тому как Наполеон олицетворял ее в мире политики.
По соблазнительной, но опровергнутой легенде, Тальма обучал Наполеона манерам королей. Зато достоверно известно, что Наполеон давал сценические советы Тальма: 'Берите пример с меня, Тальма. Мой дворец — сцена современной трагедии, а я сам — трагический герой. Но я не воздеваю глаза и руки к небу, как это делают ваши Цезарь и Цинна'. Оба они, конечно, не нуждались в советах друг друга: если их актерское дарование было весьма схоже, то амплуа сильно разнились.
Новаторская отвага Тальма, несомненно, была подкреплена гениальностью, но это была гениальность особого рода — граничащая с душевным расстройством. Его основной актерский метод — передача чувств посредством движения и мимики, но к чувствам своего героя он присоединял такую дозу собственной страсти, что иногда его взгляд действительно становился безумным. Его натура представляла собой какой-то генератор: роль для него была всего лишь искрой, при помощи которой он начинал извергать из себя чудовищную энергию своей души. Может быть, отгадка заключается в том, что судороги страсти на лице Тальма были не чем иным, как гримасами революции, а революция вещь неестественная. Тальма как-то признался, что делал профессиональные наблюдения на заседаниях Конвента и во время уличных событий.
Всеевропейское признание пришло к Тальма в 1808 году. Собираясь на свидание с Александром в Эрфурт, Наполеон сказал:
— Тальма, я тебя повезу играть перед партером царей.
Здесь, в Эрфурте, Тальма продемонстрировал Европе все, чего может достичь искусство в мире политики. На представлении Вольтерова «Эдипа», когда Тальма в роли Филоктета произнес: 'Дружба великого человека — благодеяние богов', — Александр повернулся к сидевшему слева Наполеону и демонстративно пожал ему руку.
'Зрелище — петля, чтоб заарканить совесть короля', — говорит Гамлет.
Демонстрация братства двух императоров прикрывала очень серьезные разногласия и довольно сильные трения между ними. Правда, насчет восточных планов удалось столковаться: хотя раздел Турции был отсрочен на неопределенное время, Наполеон, после множества оговорок и поисков лазеек, в конце концов согласился уступить России дунайские княжества в виде задатка под ее будущую долю в турецком наследии. В награду за это он требовал, чтобы Александр 'показал зубы' Австрии: сделал ей строгое внушение и сосредоточил войска на границе Галиции. Твердая позиция России в выполнении союзных обязательств перед Францией, конечно, заставила бы Австрию отступить, однако Александр выдвигал множество возражений, пытаясь главным образом связать свою помощь Франции с полным выводом ее войск из Пруссии. Но здесь уже Наполеон становился на дыбы.
— И это мой друг, мой союзник предлагает мне отказаться от позиции, откуда я могу угрожать Австрии с фланга в случае нападения с ее стороны! восклицал он и пугал царя: — Впрочем, если вы решительно требуете эвакуации, я согласен, но тогда, вместо того чтобы идти в Испанию, я сейчас же покончу все счеты с Австрией.
Противодействие Александра удивляло Наполеона: он не узнавал своего тильзитского друга. Сам он оставался тем же Наполеоном, готовым поделить (по крайней мере, сейчас) Европу и весь мир с русским союзником, и не замечал, что недоверчивость царя усилилась под влиянием последних событий. Сверх
