саксаула. Далёкие впадины под горами наливаются синевой, как водой. А лиловые вершины далёких гор то вдруг сплющиваются в лепёшку, то вытягиваются столбом, а то совсем отрываются от хребтов и повисают в воздухе, как облака…
Всё ослепительно и неверно.
Снова солнце режет глаза. И снова мухи-слезоедки лезут в лицо. Поющий бархан всё дальше и дальше. И юркие струйки песка вползают в следы позади, всё заравнивают и засыпают.
Щебнистая пустыня похожа на гигантский, позеленевший от времени медный щит.
На краю пустыни — ржавые шлемы древних воинов. Между пустыней и горами — щитом и шлемами — треснула и разверзлась земля, открыв взору глубокий красный каньон. Смотришь вниз — кружится голова.
Глубоко-глубоко, по самому дну каньона, плавные извивы ручья. В нём давно уже нет воды: дно, как сухая дорога, засыпано гравием и песком.
Шагаем по сухому дну, и щебень скрипит под ногами. По сторонам — высоченные красные стены. Словно скалы, раскалённые докрасна. А над ними — высоко, высоко — узкая лента неба, и в небе чёрная точка — гриф.
Каньон до краёв налит зноем. От красных стен пышет жаром. То тут, то там что-то сыплется и шуршит. Это лопаются от жары камни и трескаются глыбы глины. И от шорохов этих тревожно и неспокойно. Всё время кажется, что кто-то за тобой крадётся или ползёт…
Кто-то следит за тобой невидимо, смотрит в спину, подглядывает из-за угла. Кто-то шепчется в нишах и гротах, выглядывает из бойниц и окошек. Кто-то прячется за выступами и углами.
И не хочется говорить громко и всё время хочется обернуться…
Каньон похож на разрушенный и покинутый город. Вот крепостная стена: видны ниши-бойницы. Вот просто стены домов: окна, двери, ступени. Вот замки с готическими пирамидками, башенками, шпилями. Купола церквей и соборов. Защитные рвы и валы. Воздетые руки разведённых мостов.
Вода и ветер творят тут нерукотворно. Слепая природа создаёт красоту…
В каньоне живут только те, кто обходится без воды.
В тени кустика притаилась стрела-змея. Она дразнится язычком и покачивает изящной головкой с большими и круглыми глазами птицы. Страшные истории рассказывают про эту змею. Будто она может прыгнуть и пронзить человека насквозь. Змея и впрямь на стрелу похожа: тонка и стройна, стремительна и грациозна. Но опасна она только для ящериц.
Сухо трещат цикады: жара от этого кажется ещё страшней. Разморенный заяц вразвалку проковылял в тень.
Вечером над каньоном засвистывал ветер. Косматые тучи, сверкая и громыхая, выползли из-за гор. Видно было, как жаждет земля воды: остыть, пропитаться, омыться!
Хлынул дождик и… куда-то исчез! Он высох от жары, не долетев до земли, испарился от горячего ветра! Шёл «сухой дождь», который бывает только в пустыне.
Зато какая радуга опустилась в каньон! Какие вдруг высветила она в нём купола, пагоды, колокольни и минареты. Как зловеще зачернели провалы, пещеры и гроты. Какие выступили колонны, резные фигуры и силуэты. Багровые занавесы из камня повисли между колонн. Это были уже не просто развалины древнего города: сказочное горное царство возникло у нас на глазах.
Но туча надвинулась на горизонт, потухло солнце и радуга, и сказочный город канул в темноту.
Пучок ковыля похож на страусиное перо и на пушистый султанчик лоснящегося капрона. Летом все эти метёлки, султанчики, перья поднимутся, загустеют, посеребрят землю от горизонта до горизонта — заволнуется ковыльная степь, как неспокойное море ртути. Покатятся по морю горбатые волны с перламутровыми переливами, с яркими взблесками на гребешках и с глубинными тенями во впадинах. Задробится на волнах жемчужная рябь, заструится и потёчет горячая степь куда-то за горизонт.
Ковыли клонятся, стелются, мечутся. Бьются, шарахаются, дрожат. Ковыли шипят, шелестят и шепчутся. А ветер, как беркут, падает на распахнутых крыльях, засвистывая раздольно и лихо. И влажнеют глаза от нетронутости и первозданности, и сердце мрёт от свободы и необъятности.
В струях ветра — высоко, высоко — величаво кружат степные орлы. А над самыми ковылями, словно чайки над волнами, проплывают седые степные луни.
От степи глаз не отвести. Тёмные степные холмы и увалы представляются грозными морскими валами в белой пене бьющихся ковылей. Вспархивают на гребнях и взлобках жаворонки, просвечивают на солнце их крылышки, и кажутся они не птицами, а брызгами воды и пены. Белые громады кучевых облаков над степью висят неподвижно и тяжело, как снежные горы. И под каждым таким облаком на земле пятно густой тени — словно под каждым облаком лежит тёмное степное озеро.
А то вдруг покажется серебристая степь голой снежной равниной, и будто позёмка по ней метёт, завивает и стелется. А когда в просветы облаков хлынут вниз голубые водопады солнечных лучей — тут и там ложатся на степь сияющие солнечные овалы.
Ранним утром, на восходе, ковыли словно лунная рябь на воде: степь трепещет, дробится и взблескивает. В полдень она как неоглядное стадо курчавых овец; и будто бы овцы жмутся друг к другу, дробно топочут и нескончаемо текут и текут к краю земли. И белые шелковистые спины их переливаются и толкутся, как неспокойные округлые волны.
Но чудо чудное — ковыли на закате! Клонятся переливчатые пушистые метёлки навстречу закатному солнцу, как розовые языки холодного призрачного огня. На каждом взлобке, на каждом бугре плещет летучий огонь: бесшумный, яростный и блестящий. И пока не утонет за землёй солнце, по всей степи будут метаться и сверкать эти льдистые вспышки, бегучие блики да отсветы, становясь всё призрачней и багровей. А когда солнце расплющится на горизонте — вся ковыльная степь станет красной.
Потом над степью всплывёт луна — как пузырь из воды! — и стога ковыльного сена засветятся оловянным панцирем инея и гололёда…
Хороша ковыльная степь и ночью и днём.
Гроза грохотала у самых ног. Сколько раз я видел это в горах, а всё никак не привыкну, что и гром, и молнии не высоко над головой, как им положено, а глубоко внизу, под ногами…
Странно смотреть на тучи сверху.
Тучи чёрные, дымные залили ущелья доверху и сердито клубятся в них и ворочаются, тяжело накатываясь на склоны. И вдруг начинают мерцать изнутри, как мерцает густой городской туман от зелёных вспышек троллейбуса! Только мощно, грозно, таинственно и жутковато. Это в подножных тучах мечутся подножные молнии. И сейчас же рождается гул. Гул и рокот заполняют ущелье, вздрагивает земля — словно водопады каменных глыб обрушиваются в темноту. Это грохочет подножный гром.
Где-то там, глубоко-глубоко внизу, сейчас хлещет дождь. Подножный дождь… А у нас над головой чистое синее небо!
Тучи набухли грозой. То вздуваясь, то опадая — словно дыша — они упорно ползут по склонам вверх. Гигантский клубящийся осьминог вползает на склоны, вытягивая вперёд по промоинам и лощинам змеящиеся жадные щупальца. И вот уже всё вокруг начинает темнеть и тонет в сырой и промозглой тягучей мгле. Грозовая туча нахлынула на нас и утопила. Всё стало седым от бисера капель. Я провожу ладонью по ворсу куртки и стряхиваю с неё целую пригоршню холодной росы. Роса на бровях и ресницах. Лицо стянула ледяная гусиная кожа. Мокрая щека ощущает плывущий туман, как будто бы по лицу тянется мокрая паутина.
Темно и сыро, словно в промозглом склепе. Впереди тяжёлый сгусток расплывчатой темноты, он, как мохнатый медведь, вразвалку движется по тропе нам навстречу. Вот коснулся «медведь» взъерошенным боком угловатой чёрной скалы — и белый взблеск яростного огня полоснул по глазам. Грохот вдавил
