Нерона) и, наконец, в недостойном мужчины разврате». Выступление Азиатика в свою защиту заставило разрыдаться даже Мессалину, однако, выбегая из покоя, чтобы смыть слезы, она не забыла шепнуть обвинителям наказ «никоим образом не дать подсудимому ускользнуть». Учитывая прошлые заслуги, Азиатику была дарована «милость» покончить с собой. «Проделав обычные гимнастические упражнения, обмыв тело и весело пообедав, он напоследок сказал, что для него было бы гораздо почетнее погибнуть от коварства Тиберия или от вспышки ярости Гая Цезаря (Калигулы), чем из-за того, что его оболгали женщина и мерзостный рот Вителлия (приспешника Клавдия), и затем вскрыл себе вены, осмотрев, однако, до этого свой погребальный костер и приказав перенести его на другое место, дабы от его жара не пострадала густая листва деревьев: таково было его самообладание в последние мгновения перед концом», — пишет Тацит.
Судя по всему, Мессалина нашла для себя верный способ решать все «наболевшие» вопросы — головы летели направо и налево. Одним словом: «Нет человека — нет проблемы». Причем сценарий был всегда один и тот же — до скучного примитивный: замыслив избавиться от очередного неугодного лица, она придумывала невероятные злодеяния, якобы совершенные или планируемые, подкупала или запугивала свидетелей и, заручившись поддержкой советников легковерного Клавдия, припадала к его ногам, вдохновенно громоздя ложь на ложь и щедро перемежая заготовленные обвинения клятвами в безмерной любви и неустанной заботе об императорском благополучии. Поверить в ее искренность мог лишь тот, кто очень хотел верить, однако влюбленный Клавдий раз за разом заглатывал наживку и подписывал смертные приговоры, что называется, не глядя. Действительно, долгое время Мессалина пользовалась безграничным доверием, вплоть до того, что получила разрешение применять от имени принцепса дубликат его личной печати для всех писем и документов. И весь этот «дилижанс» плавно катился по наезженной дорожке: Клавдий старательно закрывал глаза на очевидное, Мессалина — открывала объятия и рубила головы, советники — набивали карманы. Все были довольны.
Идиллию, как водится, нарушила женщина. Нет чтобы развратничать себе потихоньку — глядишь, и до внуков бы дотянула, — так что вытворила эта сумасбродка? Она влюбилась! Сегодня трудно сказать, овладело ли императрицей глубокое настоящее чувство, но вот голову она потеряла — это точно. Как нельзя лучше эту ситуацию описывает Тацит. По его словам, Мессалина «воспылала к Гаю Силию, красивейшему из молодых людей Рима, такой необузданной страстью, что расторгла его брачный союз со знатной женщиной Юнией Силаной, чтобы безраздельно завладеть своим любовником. Силий хорошо понимал, насколько преступна и чревата опасностями подобная связь, но отвергнуть Мессалину было бы верной гибелью, а продолжение связи оставляло некоторые надежды, что она останется тайной. Привлекаемый вместе с тем открывшимися пред ним большими возможностями, он находил утешение в том, что не думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем. А Мессалина не украдкой, а в сопровождении многих открыто посещала его дом, повсюду следовала за ним по пятам, щедро наделяла его деньгами и почестями, и у ее любовника, словно верховная власть уже перешла в его руки, можно было увидеть рабов принцепса, его вольноотпущенников и утварь из его дома». Вскоре Силий, чувствуя, как с каждым днем их положение становится все более шатким, стал убеждать возлюбленную «узаконить отношения», то есть заключить брак по всем правилам и устранить Клавдия, не дожидаясь, пока он умрет от старости. Ведь в этом случае Мессалина сохранит прежнее могущество, к которому добавится и безопасность. И ведь уговорил-таки, мерзавец! На исходе лета 48 г. ничего не подозревающий император отправился совершать традиционные жертвоприношения в близлежащую приморскую Остию…
Далее события принимают столь фантастический оборот, что, опасаясь обвинений в извращении фактов, предоставим слово Тациту, который и сам сомневается, поверят ли ему: «Я знаю, покажется сказкой, что в городе, все знающем и ничего не таящем, нашелся среди смертных столь дерзкий и беззаботный, притом — консул на следующий срок, который встретился в заранее условленный день с женой принцепса, созвав свидетелей для подписания их брачного договора, что она слушала слова совершавших обряд бракосочетания, надевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы пред алтарями богов, что они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятия, наконец, что ночь была проведена ими в супружеской вольности. Но ничто мною не выдумано, чтобы поразить воображение, и я передам только то, о чем слышали старики и что они записали».
Грейвз рассказывает удивительную историю о том, что Клавдий, поверивший вымыслу Мессалины о якобы предсказанной астрологом скорой смерти ее мужа, в попытке обмануть судьбу согласился на развод и новый ее брак, чтобы отвратить и перенести на другого угрозу опасности, причем самолично участвовал в выборе нового супруга и даже присутствовал на свадьбе. Вероятно, писатель основывался на словах Светония: «На свадьбе Мессалины с ее любовником Силием он (Клавдий) сам был в числе свидетелей, подписавших брачный договор». Однако факт этот вызывает сомнения, поскольку об участии Клавдия в свадьбе Мессалины не упоминается более нигде.
Как полагается, за бракосочетанием последовало удалое пиршество. Шла пора сбора винограда, и молодожены устроили шумную Вакханалию. «Женщины, облачившись в звериные шкуры, тут же плясали и прыгали, как приносящие жертвы и исступленные вакханки; сама Мессалина с распущенными волосами, размахивая тирсом, и рядом с нею увитый плющом Силий закидывали голову в такт распевавшему непристойные песни хору», — пишет Тацит.
Но не всем было весело на этом празднике. Три советника Клавдия — вольноотпущенники Каллист, Нарцисс и Паллант, — пользовавшиеся огромным влиянием при дворе, не разделяли всеобщей радости. Их терзали опасения за свою судьбу: если Силий совершит государственный переворот и станет принцепсом, они потеряют все могущество, если же поддержать Клавдия — месть разгневанной Мессалины будет страшна. Кому, как не им, знать об этом: ведь они были участниками многих ее козней и к тому же ее любовниками. Взвесив все «за» и «против», они решили идти на риск, постаравшись, однако, максимально обезопасить себя. Нарцисс, как самый хитрый и изворотливый, взялся довести дело до конца. Он склонил двух любимых наложниц Клавдия донести императору обо всем происшедшем, собрал влиятельных людей, подтвердивших их слова, и заодно рассказал о прежних многочисленных супружеских изменах Мессалины. Затем, взяв на себя командование гвардией, направил в столицу офицеров для ареста участников злополучных брачных торжеств. Императорский кортеж еще не тронулся из Остии, а этот приказ был уже выполнен. Испуганная Мессалина поторопилась навстречу мужу (надо полагать, бывшему), чтобы показаться ему и, как это не раз бывало, в личной беседе развеять все его сомнения. Также у въезда в Рим разгневанного отца должны были ждать его дети — Октавия и Британик, однако Нарцисс не допустил этого. Умело поддерживая обиду и ревность обманутого супруга своевременной демонстрацией памятной записки с перечислением любовных связей жены, он повез окончательно ошалевшего Клавдия в дом Гая Силия, где предъявил его же собственных рабов и утварь из царского дворца, затем, не дав опомниться, доставил к преторианцам, живописно обрисовал ситуацию — и вот уже верная императорская гвардия требует назвать имена виновных и подвергнуть их наказанию. Суд был скорым. Силий, державшийся твердо, попросил лишь не тянуть с казнью. «Под шумок» лишились головы еще множество человек, занесенных Нарциссом в списки любовников Мессалины, в том числе и несчастный Мнестер — не помогли и его причитания, что он, дескать, лишь выполнял личное распоряжение Клавдия во всем подчиняться прихотям императрицы.
Мессалине так и не удалось встретиться с мужем. Удалившись в сады Лукулла, она не оставляла попыток спасти свою жизнь и сочиняла слезные мольбы. Тем временем Клавдий, удовлетворенный устранением соперника и обильным ужином, велел передать несчастной (как утверждают, он употребил именно это слово), чтобы она явилась на следующий день представить свои оправдания. Гнев его остывал, а любовь возрождалась. Но Нарцисс был начеку. Он быстро нашел военного трибуна и нескольких центурионов и велел им умертвить Мессалину, якобы по приказу принцепса. Тацит сообщает, что грозные посланцы нашли отчаявшуюся женщину «распростертою на земле и рядом с ней ее мать Лепиду, которая, не ладя с дочерью, пока та была в силе, прониклась к ней состраданием, когда она оказалась на краю гибели, и теперь уговаривала ее не дожидаться прибытия палача: жизнь ее окончена, и ей ничего иного не остается, как избрать для себя благопристойную смерть». Осознавая неотвратимость расплаты, Валерия схватила кинжал, но никак не могла решиться на последний взмах, прикладывая его дрожащей рукой то к горлу, то к груди. Тогда трибун пронзил ее ударом меча. Тело Мессалины отдали для погребения матери, а пировавшему Клавдию сообщили, что он вдовец. Как это случилось — умолчали, а он и не спрашивал…
Думается, теперь можно сделать попытку ответить на вопрос: «Почему именно Мессалина была навечно заклеймена эпитетами „распутная, властолюбивая, жестокая“?» Своим беспрецедентным,
